– Не мной? Докажи! – кричал Дронов, шершавая кожа на лице его покраснела, как скорлупа вареного рака, на небритом подбородке шевелились рыжеватые иголки, он махал рукою пред лицом своим, точно черпая горстью воздух и набивая его в рот. Самгин попробовал шутить.
– Ты напал на меня, точно разбойник... Но Дронов не услышал шутки.
– Я – знаю, ты меня презираешь. За что? За то, что я недоучка? Врешь, я знаю самое настоящее – пакости мелких чертей, подлинную, неодолимую жизнь. И чорт вас всех возьми со всеми вашими революциями, со всем этим маскарадом самомнения, ничего вы не знаете, не можете, не сделаете – вы, такие вот сухари с миндалем!..
Он сильно толкнул Самгина в бок и остановился, глядя в землю, как бы собираясь сесть. Пытаясь определить неприятнейшее чувство, которое все росло, сближало с Дроновым и уже почти пугало Самгина, он пробормотал;
– Ты, Иван, анархизирован твоей... профессией!
– Жизнью, а не профессией, – вскрикнул Дронов. – Людями, – прибавил он, снова шагая к лесу. – Тебе, в тюрьму, приносили обед из ресторана, а я кормился гадостью из арестантского котла. Мог и я из ресторана, но ел гадость, чтоб вам было стыдно. Не заметили? – усмехнулся он. – На прогулках тоже не замечали.
– За что ты был арестован? – спросил Самгин, чтоб отвлечь его другой темой.
– В связи с убийством полковника Васильева, – идиотство! – Дронов замолчал, точно задохнулся, и затем потише, вспоминающим тоном, продолжал, кривя лицо: – Полковник! Он меня весной арестовал, продержал в тюрьме одиннадцать дней, затем вызвал к себе, – извиняется: ошибка! – Остановясь, Дронов заглянул в лицо Клима и, дернув его вперед, пошел быстрее. – Ошибка? Нет, он хотел познакомиться со мной... не с личностью, нет, а – с моей осведомленностью, понимаешь? Он был глуп, но почувствовал, что я способен на подлость.
Самгин, отвернувшись в сторону, пробормотал:
– Они, кажется, всем предлагают... служить у них...-
– Нет! – крикнул Дронов. – Честному человеку – не предложат! Тебе – предлагали? Ага! То-то! Нет, он знал, с кем говорит, когда говорил со мной, негодяй! Он почувствовал: человек обозлен, ну и... попробовал. Поторопился, дурак! Я, может быть, сам предложил бы...
– Перестань, – сказал Самгин и снова попробовал отвести Ивана в сторону от этой темы: – Это не ты застрелил его?
Спросил он, совершенно не веря возможности того, о чем спрашивал, и вдруг инстинктивно стал вытаскивать руку, крепко прижатую Дроновым, но вытащить не мог, Дронов, как бы не замечая его усилий, не освобождал руку.
– Разве я похож на террориста? Такой ничтожный – похож? – спросил он, хихикнув скверненько.
– Странный вопрос, – пробормотал Самгин, вспоминая, что местные эсеры не отозвались на убийство жандарма, а какой-то семинарист и двое рабочих, арестованные по этому делу, вскоре были освобождены.
– Нет, – говорил Дронов. – Я – не Балмашев, не Сазонов, даже и в Кочуры не гожусь. Я просто – Дронов, человек не исторический... бездомный человек: не прикрепленный ни к чему. Понимаешь? Никчемный, как говорится.
– Анархист, – снова сказал Самгин, чувствуя, как слова Ивана все более неприятно звучат.
– И, если сказать тебе, что я застрелил, ведь – не поверишь?
– Не поверю, – повторил Самгин, искоса заглядывая в его лицо.
Дронов, трясясь в припадке смеха, выпустив его руку и отсмеявшись, сказал:
– У моих знакомых сын, благонравный мальчишка, полгода деньги мелкие воровал, а они прислугу подозревали...
«Похоже на косвенное признание», – сообразил Самгин и спросил: – При каких обстоятельствах его убили?
Дронов круто повернул назад, к городу, и не сразу, трезво, даже нехотя рассказал:
– Говорят: вышел он от одной дамы, – у него тут роман был, – а откуда-то выскочил скромный герой – бац его в упор, а затем – бац в ногу или в морду лошади, которая ожидала его, вот и все! Говорят, – он был бабник, в Москве у него будто бы партийная любовница была.
– Кто может знать это? – пробормотал Самгин, убедясь, что действительно бывает ощущение укола в сердце...
– Полиция. Полицейские не любят жандармов, – говорил Дронов все так же неохотно и поплевывая в сторону. – А я с полицейскими в дружбе. Особенно с одним, такая протобестия!
Он снова начал о том, как тяжело ему в городе. Над полем, сжимая его, уже густел синий сумрак, город покрывали огненные облака, звучал благовест ко всенощной. Самгин, сняв очки, протирал их, хотя они в этом не нуждались, и видел пред собою простую, покорную, нежную женщину. «Какой ты не русский, – печально говорит она, прижимаясь к нему. – Мечты нет у тебя, лирики нет, все рассуждаешь».