«Первый раз вижу, как возникает пожар, – объяснил он. – Нужно позвонить».
Но – не пошевелился. Приятно было сознавать, что он должен позвонить пожарной команде, выбежать на двор, на улицу, закричать, – должен, но может и не делать этого.
«Могу, – сказал он себе и улыбнулся отражению в зеркале. – Дела и книги успею выбросить в окно».
Но все-таки он позвонил; из пожарной части ему сказали кратко и сердито:
– Знаем.
Зеркало, густо покраснев, точно таяло, – почти половина хребта крыши украсилась огнями, красные клочья отрывались от них, исчезая в воздухе.
Когда Самгин выбежал на двор, там уже суетились люди, – дворник Панфил и полицейский тащили тяжелую лестницу, верхом на крыше сидел, около трубы. Безбедов и рубил тес. Он был в одних носках, в черных брюках, в рубашке с накрахмаленной грудью и с незастегнутыми обшлагами; обшлага мешали ему, ерзая по рукам от кистя к локтям; он вонзил топор в крышу и, обрывая обшлага, заревел:
– Воды-ы!
«Испугался, идиот, – подумал Самгин. – Или жалко стало?»
К Безбедову влез длинный, тощий человек в рыжей фуфайке, как-то неестественно укрепился на крыше и, отдирая доски руками, стал метать их вниз, пронзительно вскрикивая:
– Бер-регись, бер-регася-а!
А рядом с Климом стоял кудрявый парень, держа в руках железный лом, я – чихал; чихнет, улыбнется Самгину и, мигая, пристукивая ломом о булыжник, ждет следующего чиха. Во двор, в голубоватую кисею дыма, вбегали пожарные, влача за собою длинную змею с медным жалом. Стучали топоры, трещали доски, падали на землю, дымясь и сея золотые искры; полицейские пристав Эгге уговаривал зрителей:
– Разойдитесь, господа!
Серебряная струя воды выгоняла из-под крыши густейшие облака бархатного дыма, все было необыкновенно оживлено, весело, и Самгин почувствовал себя отлично. Когда подошел к нему Безбедов, облитый водою с головы до ног, голый по пояс, он спросил его:
– Голуби – погибли? Безбедов махнул рукой.
– К чорту! А я собрался в гости, на именины, одеваюсь и – вот... Все задохнулись, ни один не. вылетел.
Лицо у него было мокрое, вся кожа как будто сочилась грязными слезами, дышал он тяжело, широко открывая рот, обнажая зубы в золотых коронках.
– Как это случилось? – спросил Самгин, неожиданно для себя строгим тоном.
Безбедов, поднимаясь на крышу, проворчал:
– Не знаю. Огонь – вор. И, плюнув, повторил:
– Вор.
Чувствовалось, что Безбедов искренно огорчен, а не притворяется. Через полчаса огонь погасили, двор опустел, дворник закрыл ворота; в память о неудачном пожаре остался горький запах дыма, лужи воды, обгоревшие доски и, в углу двора, белый обшлаг рубахи Безбедова. А еще через полчаса Безбедов, вымытый, с мокрой головою и надутым, унылым лицом, сидел у Самгина, жадно пил пиво и, поглядывая в окно на первые звезды в черном небе, бормотал:
– Вот увидите, завтра Блинов с утра начнет гонять, чтобы подразнить меня...
Самгин давно не беседовал с ним, и антипатия к этому человеку несколько растворилась в равнодушии к нему. В этот вечер Безбедов казался смешным и жалким, было в нем даже что-то детское. Толстый, в синей блузе с незастегнутым воротом, с обнаженной белой пухлой шеей, с безбородым лицом, он очень напоминал «Недоросля» в изображении бесталанного актера. В его унылой воркотне слышалось нечто капризное.
«Нет» он не поджигал, неспособен», – решил Самгин, слушая.
– Завидую вам, – все у вас продумано, решено, и живете вы у Христа за пазухой, спокойно. А вот у меня – бури в душе...
Самгин улыбался, заботясь вежливо, чтоб улыбки казались не очень обидными. Безбедов вздохнул.
– К этому пиву – раков бы... Да, бури! Дым и пыль. Вот – вы людей защищаете, в газете речь вашу хвалили. А я людей – не люблю. Все они – дрянь, и защищать некого.
– Ну, полноте! – сказал Самгин, – вовсе вы не такой свирепый...
– Такой! – возразил Безбедов, хлопнув ладонью о подоконник, сморщился и замотал ладонью в воздухе, чтоб охладить ее. – Мне, знаете, следовало бы террористом быть, анархистом, да ленив я, вот что! И дисциплина там у них, казарма...
В его стакан бросилась опоздавшая умереть муха, – вылавливая ее из пены мизинцем, он продолжал, возбуждаясь:
– Хороших людей я не видал. И не ожидаю, не хочу видеть. Не верю, что существуют. Хороших людей – после смерти делают. Для обмана.
– Расстроила вас потеря голубей, вот вы и ворчите, – заметил Самгин, чувствуя, что этот дикарь начинает надоедать, а Безбедов, выпив пиво, упрямо говорил, глядя в пустой стакан:
– Маркович, ювелир, ростовщик – насыпал за витриной мелких дешевеньких камешков, разного цвета, а среди них бросил пяток крупных. Крупные-то – фальшивые, я – знаю, мне это Левка, сын его, сказал. Вот вам и хорошие люди! Их выдумывают для поучения, для меня:
«Стыдись, Валентин Безбедов!» А мне – нисколько не стыдно.
Встряхнув головою и глядя в упор на Самгина, он вызывающе просипел:
– Не стыдно.
– Ну, если б не стыдно было, так вы – не говорили бы на эту тему, – сказал Самгин. И прибавил поучительно: – Человек беспокоится потому, что ищет себя. Хочет быть самим собой, быть в любой момент верным самому себе. Стремится к внутренней гармонии.
– Гармония – гармонией, а – кто на ней играет? – спросил Безбедов, широко и уродливо усмехаясь. Самгин нахмурился, говоря:
– Плохой каламбур.
– А если я не хочу быть самим собой? – спросил Безбедов и получил в ответ два сухих слова:
– Ваша воля.
Несколько секунд Безбедов молчал, разглядывая собеседника, его голубые стеклянные зрачки стали как будто меньше, острей; медленно раздвинув толстые губы в улыбку, он сказал:
– Ну – вас не обманешь! Верно, мне – стыдно, живу я, как скот. Думаете, – не знаю, что голуби – ерунда? И девки – тоже ерунда. Кроме одной, но она уж наверное – для обмана! Потому что – хороша! И может меня в руки взять. Жена была тоже хороша и – умная, но – тетка умных не любит...
Он прервал свою речь, так хлопнув губами, точно откупорил бутылку, быстро взглянул на Клима и, наливая пиво в стакан, пробормотал:
– Они ссорились. Тетка и жена...
«Пьянеет», – отметил Самгин и насторожился, ожидая, что Безбедов начнет говорить о Марине. Но он, сразу выпив пиво, заговорил, брызгая пеной с губ:
– А может быть, о стыде я зря говорю, для приличия. Арцыбашева – читаете? Вот это честный писатель, небывало честный! Он, по-моему, человека из подполья, – Достоевского-то человека, – вывел на свободу окончательно. Он прямо говорит: человек имеет право быть мерзавцем, это – его естественное назначение. Цель жизни – удовлетворение всех желаний, пусть они – злые, вредные для других, наплевать на других! Драка будет? Все равно – деремся! А искренний человек, сильный человек – всегда мерзавец, с общепринятой кочки зрения. Кочку эту выдумали слабенькие дураки для самозащиты. Вот как он говорит!
Все это он сказал не свойственно ему быстро, и Самгин догадался, что Безбедов, видимо, испуган словами о Марине.
– Я не читал «Санина», – заговорил он, строго взглянув на Безбедова. – В изложении вашем – роман его – грубая ирония, сатира на индивидуализм Ницше...
– Ну, – чорт его знает, может быть, и сатира! – согласился Безбедов, но тотчас же сказал: – У Потапенко есть роман «Любовь», там женщина тоже предпочитает мерзавца этим... честным деятелям. Женщина, по-моему, – знает лучше мужчины вкус жизни. Правду жизни, что ли...
«Сейчас – о Марине», – предупредил себя Самгин, чувствуя, что хмельная болтовня Безбедова возрождает в нем антипатию к этому человеку. Но выжить его было трудно, и соблазняла надежда услышать что-нибудь о Марине.
Он встал, прошелся по комнате и, остановясь перед книжным шкафом, закурил папиросу. Безбедов, качаясь на стуле, бормотал:
– Сатира, карикатура... Хм? Ну – и ладно, дело не в этом, а в том, что вот я не могу понять себя. Понять – значит поймать. – Он хрипло засмеялся. – Я привык выдумывать себя то – таким, то – эдаким, а – в самом-то деле: каков я? Вероятно – ничтожество, но – в этом надобно убедиться. Пусть обидно будет, но надобно твердо сказать себе: ты – ничтожество и – сиди смирно!