– Оно-то и есть триумф женщины, – сказал Самгин.
– Как жалко, что вы шутите, – отозвалась Варвара и всю дорогу, вплоть до ворот дома, шла молча, спрятав лицо в муфту, лишь у ворот заметила, вздохнув:
– Должно быть, я не сумела выразить свою мысль понятно.
Самгин принял все это как попытку Варвары выскользнуть из-под его влияния, рассердился и с неделю не ходил к ней, уверенно ожидая, что она сама придет. Но она не шла, и это беспокоило его, Варвара, как зеркало, была уже необходима, а кроме того он вспомнил, что существует Алексей Гогин, франт, похожий на приказчика и, наверное, этим приятный барышням. Тогда, подумав, что Варвара, может быть, нездорова, он пошел к ней и в прихожей встретил Любашу в шубке, в шапочке и, по обыкновению ее, с книгами под мышкой.
– Ну вот, – а я хотела забежать к тебе, – закричала она, сбросив шубку, сбивая с ног ботики. – Посидел немножко? Почему они тебя держали в жандармском? Иди в столовую, у меня не убрано.
В столовой она свалилась на диван и стала расплетать косу.
– Башка болит. Кажется – остригусь. Я сидела в сырой камере и совершенно не приспособлена к неподвижной жизни.
Румяное лицо ее заметно выцвело, и, должно быть, зная это, она растирала щеки, лоб, гладила пальцами тени в глазницах.
– Выпустили меня третьего дня, и я все еще не в себе. На родину, – а где у меня родина, дураки! Через четыре дня должна ехать, а мне совершенно необходимо жить здесь. Будут хлопотать, чтоб меня оставили в Москве, но...
– Тебя допрашивал Васильев? – спросил Клим, чувствуя, что ее нервозность почему-то заражает и его.
Любаша, подскочив на диване, хлопнула ладонью по колену.
– Вот болван! Ты можешь представить – он меня начал пугать, точно мне пятнадцать лет! И так это глупо было, – ах, урод! Я ему говорю: «Вот что, полковник: деньги на «Красный Крест» я собирала, кому передавала их – не скажу и, кроме этого, мне беседовать с вами не о чем». Тогда он начал: вы человек, я – человек, он – человек; мы люди, вы люди и какую-то чепуху про тебя...
– Он? Про меня? – спросил Клим, встав со стула, потому что у него вдруг неприятно забилось сердце.
– Что ты советуешь женщинам быть няньками, кормилицами, что ли, – вообще невероятно глупо все! И что доброта неуместна, даже – преступна, и все это, знаешь, с таким жаром, отечески строго... бездельник!
– Что же еще говорил он про меня? – осведомился Самгин.
– А – чорт его знает! Вообще – чепуху...
Самгин сел, несколько успокоенный и думая о полковнике:
«Негодяй».
Глядя, как Любаша разбрасывает волосы свои по плечам, за спину, как она, хмурясь, облизывает губы, он не верил, что Любаша говорит о себе правду. Правдой было бы, если б эта некрасивая, неумная девушка слушала жандарма, вздрагивая от страха и молча, а он бы кричал на нее, топал ногами.
– Будто бы ты не струсила? – спросил он, усмехаясь. Она ответила, пожав плечами:
– Ну, знаешь, «волков бояться – в лес не ходить».
– Не вспомнила о Ветровой?
– Что ж – Ветрова? Там, очевидно, какая-то истерика была. В изнасилование я не верю.
– И не вспомнила, что женщин на Каре секли? – настаивал Клим.
– Древняя история... Подожди, – сказала Любаша, наклоняясь к нему. – Что это как ты странно говоришь? Подразнить меня хочется?
– Немножко, – сознался Клим, смущенный ее взглядом.
– Странное желание, – обиженно заметила Любаша. – И лицо злое, – добавила она, снова приняв позу усталого человека.
– Хотя – сознаюсь: на первых двух допросах боялась я, что при обыске они нашли один адрес. А в общем я ждала, что все это будет как-то серьезнее, умнее. Он мне говорит: «Вот вы Лассаля читаете». – «А вы, спрашиваю, не читали?» – «Я, говорит, эти вещи читаю по обязанности службы, а вам, девушке, – зачем?» Так и сказал.
Самгин спросил: где Варвара?
– Ушла к Гогиным. Она – не в себе, сокрушается – и даже до слез! – что Алинка в оперетке.
– А что такое – Гогин?
– Дядя мой, оказывается. Это – недавно открылось. Он – не совсем дядя, а был женат на сестре моей матери, но он любит семейственность, родовой быт и желает, чтоб я считалась его племянницей. Я – могу! Он – добрый и полезный старикан.
Про Алексея она сказала:
– Очень забавный, но – лентяй и бродяга. И, тяжко вздохнув, пожаловалась:
– Ах, Клим, если б ты знал, как это обидно, что меня высылают из Москвы!
На жалобу ее Самгину нечем было ответить; он думал, что доигрался с Варварой до необходимости изменить или прекратить игру. И, когда Варвара, разрумяненная морозом, не раздеваясь, оживленно влетела в комнату, – он поднялся встречу ей с ласковой улыбкой, но, кинув ему на бегу «здравствуйте!» – она обняла Сомову, закричала:
– Любаша – победа! Ты оставлена здесь на полтора месяца и будешь лечиться у психиатра...
– Ой? – вопросительно крикнула Любаша.
– Факт! Только тебе придется ходить к нему.
– Господи, да я – к архиерею пойду...
– Значит – пируем! Сейчас придут Гогины, я купила кое-что вкусненькое...
Затем разыгралась сцена веселого сумасшествия, девицы вальсировали, Анфимьевна, накрывая на стол, ворчала, показывая желтые зубы, усмехаясь:
– Запрыгали! Допрыгаетесь опять.
Тугое лицо ее лоснилось радостью, и она потягивала воздух носом, как бы обоняя приятнейший запах. На пороге столовой явился Гогин, очень искусно сыграл на губах несколько тактов марша, затем надул одну щеку, подавил ее пальцем, и из-под его светленьких усов вылетел пронзительный писк. Вместе с Гогиным пришла девушка с каштановой копной небрежно перепутанных волос над выпуклым лбом; бесцеремонно глядя в лицо Клима золотистыми зрачками, она сказала:
– Самгин? Мы слышали про вас: личность загадочная.
– Кто это вам сказал?
– Яков Тагильский, которому мы не верим. Но, кажется, он прав: у вас вид человека ученого и скептическая бородка, и мы уже преисполнены почтения к вам. Алешка – не дури!
Это она крикнула потому, что Гогин, подхватив ее под локти, приподнял с пола и переставил в сторону от Клима, говоря:
– Не удивляйтесь, это – кукла, внутри у нее – опилки, а говорит она...
– Не верьте ему, – кричала Татьяна, отталкивая брата плечом, но тут Любаша увлекла Гогина к себе, а Варвара попросила девушку помочь ей; Самгин был доволен, что его оставили в покое, люди такого типа всегда стесняли его, он не знал, как держаться с ними. Он находил, что такие люди особенно неудачно выдумали себя, это – весельчаки по профессии, они сделали шутовство своим ремеслом. Серьезного человека раздражает обязанность любезно улыбаться в ответ на шуточки, в которых нет ничего смешного. Вот Алексей Гогин говорит Любаше:
– Не рычи! Доказано, что политика – дочь экономики, и естественно, что он ухаживает за дочерью...
Варвару он поучает тоном дьячка, читающего «Часослов»:
– «Добре бо Аристотель глаголет: аще бы и выше круга лунного человек был, и тамо бы умер», – а потому, Варечка, не заноситесь!
И- не смешно, что Татьяна говорит о себе во множественном числе, а на вопрос Самгина: «почему?» – ответила:
– Потому что чувствую себя жилищем множества личностей и все они в ссоре друг с другом.
Но через некоторое время Клим подумал, что, пожалуй, она права, веселится она слишком шумно и как бы затем, чтоб скрыть тревогу. Невозможно было представить, какова она наедине с самою собой, а Самгин был уверен, что он легко и безошибочно видит каждого знакомого ему человека, каков он сам с собою, без парадных одежд. Даже внешне Татьяна Гогина была трудно уловима, быстрота ее нервных жестов не согласовалась с замедленной речью, а дурашливая речь не ладила с недоверчивым взглядом металлических и желтоватых, неприятных глаз. Была она стройная, крепкая, но темно-серый костюм сидел на теле ее небрежно; каштановые волосы ее росли как-то прядями, но были не волнисты и некрасиво сжимали ее круглое, русское лицо.