– А еще что?
– Я знаю о вас все.
– Вот как? Тогда вы знаете обо мне больше, чем я, – ответила монахиня фразой, которую Самгин где-то читал.
«Книжники», – подумал он, глядя, как монахиня пробирается к столам, где люди уже не кричали и раздавался голос Кутузова:
– Восьмидесятые годы хорошо обнаружили, что интеллигенция, в массе своей, вовсе не революционна...
– Неправда!
– Верно! – сказал Тагильский, держа шлем в руке, точно слепой нищий чашку.
Поправив на голове остроконечный колпак, пощупав маску, Самгин подвинулся ко столу. Кружево маски, смоченное вином и потом, прилипало к подбородку, мантия путалась в ногах. Раздраженный этим, он взял бутылку очень холодного пива и жадно выпил ее, стакан за стаканом, слушая, как спокойно и неохотно Кутузов говорит:
– Теперь, когда марксизм лишил интеллигенцию чинов и званий, незаконно присвоенных ею...
– Позвольте! – гневно крикнул кто-то.
– Не мешайте!
– Нет, позвольте! Я – по вопросу о законности...
– Долой нигилистов! – рявкнул нетрезвый человек в голубом кафтане, белом парике и в охотничьих сапогах по колено.
Сердитым ручейком и неуместно пробивался сквозь голоса негодующих звонкий голосок Любаши:
– Думаете, что если вы дали пять рублей в пользу политических, так этим уже куплено вами место в истории...
Из угла, из-за шкафа, вместе со скрежетом рыцарских доспехов, плыла басовитая речь Стратонова:
– Р-реакции – законны; реакция – эпоха, когда укрепляются завоевания культуры...
– Толстыми и Победоносцевыми, – крикнул кто-то. Говорили все сразу и так, как будто боялись внезапно онеметь. Пред Кутузовым публика теснилась, точно в зоологическом саду пред зверем, которого хочется раздразнить. Писатель, рассердясь, кричал:
– Ваш «Манифест» – бездарнейший фельетон!
А он говорил в темя писателя:
– На борьбу народовольцев против самодержавия так называемое общество смотрело, как на любительский спектакль...
Пред Самгиным встал Тагильский. С размаха надев на голову медный шлем, он сжал кулаки и начал искать ими карманов в куртке; нашел, спрятал кулаки и приподнял плечи; розовая шея его потемнела, звучно чмокнув, он забормотал что-то, но его заглушил хохот Кутузова и еще двух-трех людей. Потом Кутузов сказал:
– Ну, господа, довольно высиживать болтунов! Веселиться, так – веселиться...
Самгина сильно толкнули; это китаец, выкатив глаза, облизывая губы, пробивался к буфету. Самгин пошел за ним, посмотрел, как торопливо, жадно китаец выпил стакан остывшего чая и, бросив на блюдо бутербродов грязную рублевую бумажку, снова побежал в залу. Успокоившийся писатель, наливая пиво в стакан, внушал человеку в голубом кафтане:
– Особенно вредна, Гославский, копченая колбаса, как, впрочем, и всякие копченья...
Самгин выпил рюмку коньяка, подождал, пока прошло ощущение ожога во рту, и выпил еще. Давно уже он не испытывал столь острого раздражения против людей, давно не чувствовал себя так одиноким. К этому чувству присоединялась тоскливая зависть, – как хорошо было бы обладать грубой дерзостью Кутузова, говорить в лицо людей то, что думаешь о них. Сказать бы им:
«Идиоты! Чего вы хотите? Чтоб народ всосал вас в себя, как болото всасывает телят? Чтоб рабочие спасли вас от этой пустой, словесной жизни?»
Ах, многое можно бы сказать этим книжникам, церковникам.
«И – придет мой час, скажу!»
Он пошел в залу, толкнув плечом монахиню, видел, что она отмахнулась от него четками, но не извинился. Пианист отчаянно барабанил русскую; в плотном, пестром кольце людей, хлопавших ладонями в такт музыке, дробно топали две пары ног, плясали китаец и грузин.
– Я т-тебя усовершенствую! – покрикивал китаец, удивительно легко отскакивая от пола.
Заломив руки, покачивая бедрами, Варвара пошла встречу китайца. Она вспотела, грим на лице ее растаял, лицо было неузнаваемо соблазнительно. Она так бесстыдно извивалась пред китайцем, прыгавшим вокруг нее вприсядку, с такой вызывающей улыбкой смотрела в толстое лицо, что Самгин возмутился и почувствовал: от возмущения он еще более пьянеет.
Чешуйчатые ноги Варвары, вздрагивая в буйных судорогах, обнажались выше колен, видно кружево панталон.
Клим Самгин крепко закрыл глаза, сжал зубы и вспомнил свое желание взять эту девицу унизительно для нее, взять и отплатить ей за свою неудачную связь с Лидией, и вообще – за все.
«Сейчас она, конечно, не помнит обо мне... не помнит!»
Плясать кончили, публика неистово кричала, аплодировала, китаец, взяв русалку под руку, вел ее в буфет, где тоже орали, как на базаре, китаец заглядывал в лицо Варвары, шептал ей что-то, лицо его нелепо расширялось, таяло, улыбался он так, что уши передвинулись к затылку. Самгин отошел в угол, сел там и, сняв маску, спрятал ее в карман.
– Хор! Хор! – кричал рыженький клоун, вскочив на стул, размахивая руками, его тотчас окружило десятка два людей, все подняли головы.
– Раз, два, три! – скомандовал он, подпрыгивая, протянув руки над головами, и вразброд, неладно, люди запели:
– «Собралися мы сюда», – преждевременно зарычал пьяный, в белом парике.
– «Собралися мы сюда», – повторил пьяный и закричал:
– Почему – с Волги? Я – из Тамбова! И, когда запели следующий куплет, он третий раз провыл, но уже тенором, закатив глаза:
– «Со-обралися мы сюда-а...»
Кроме этих слов, он ничего не помнил, но зато эти слова помнил слишком хорошо и, тыкая красным кулаком в сторону дирижера, как бы желая ударить его по животу, свирепея все более, наливаясь кровью, выкатывая глаза, орал на разные голоса:
– «Со-обралися м-мы...»
Кричал он до поры, пока хористы не догадались, что им не заглушить его, тогда они вдруг перестали петь, быстро разошлись, а этот солист, бессильно опустив руки, протянул, но уже тоненьким голоском:
– Со-о-о...
Оглянулся и обиженно спросил:
– Почему?
Самгину очень понравилось, что этот человек помешал петь надоевшую, неумную песню. Клим, качаясь на стуле, смеялся. Пьяный шагнул к нему, остановился, присмотрелся и тоже начал смеяться, говоря:
– Чорт знает что, а? Чорт знает...
Он взял Самгина за ворот, поднял его и сказал:
– Слушай, дядя, чучело, идем, выпьем, милый! Ты – один, я – один, два! Дорого у них все, ну – ничего! Революция стоит денег – ничего! Со-обралися м-мы... – проревел он в ухо Клима и, обняв, поцеловал его в плечо:
– Люблю эдаких!
Самгин выпил с ним чего-то крепкого, подошел Тагильский, пьяный бросился на него:
– Яша! Я тебя искал, искал... В зале вдруг стало тихо и зазвучал рыдающий голос Лютова:
– Вот – наша звезда... богиня... Венера – ура-а! В дверях буфетной встала Алина, платье на ней было так ослепительно белое, что Самгин мигнул; у пояса – цветы, гирлянда их спускалась по бедру до подола, на голове – тоже цветы, в руках блестел веер, и вся она блестела, точно огромная рыба. Стало тихо, все примолкли, осторожно отодвигаясь от нее. Лютов вертелся, хватал стулья и бормотал:
– Шампанского, Егор! Костя, – где ты? Костя! Казалось, что он тает, сокращается и сейчас исчезнет, как тень. Алина, склонясь к Любаше, тихо говорила ей что-то и смеялась. Подскочила Варвара, дергая за руки Татьяну Гогину, рядом с Климом очутился Кутузов и сказал, вздохнув:
– Вот это – да!
Сквозь хмель Клим подумал, что при Алине стало как-то благочестиво и что это очень смешно. Он захотел показать, что эта женщина, ошеломившая всех своей красотой, – ничто для него. Усмехаясь, он пошел к ней, чтоб сказать что-то очень фамильярное, от чего она должна будет смутиться, но она воскликнула:
– Боже, это – Клим! И пьян так, что даже позеленел!.. Но костюм идет к тебе. Ты – пьешь? Вот не ожидала!
– Да, пью! – сказал Самгин. – Я тут. У него было очень много слов, которые он хотел сказать, но все это были тяжелые слова, язык не поднимал их, и Самгин говорил: