– Должно, купаться побег, – робко сказала Прасковья Ивановна.
– Много ты понимаешь! – насмешливо из-под косматых бровей поглядел старик. – Поди-ка, слышь, кликни Михея.
Пока Прасковья Ивановна ходила звать Михея, Василий Петрович все бормотал:
– Дармоеды… ах, дармоеды!
Пришел Михей, ночной сторож, рыжеватый, весь какой-то обдерганный. Остановился в дверях и стал креститься не то на образ, не то на старика Кольцова.
– Алексея видал? – в упор спросил Василий Петрович.
– Видал, батюшка Василий Петрович. Брехать не стану, видал…
– И как Алешка коня под седлом кинул, видал?
– Так ить я, батюшка ты мой, то исть думал…
– А ты знаешь, – стукнул Василий Петрович кулаком, – ты знаешь, болван, кто думает? Петух думает… Да! Где Алексей?
– К Дуняшке ночью стучался, – оглянувшись по сторонам, просипел Михей.
– Ну? – повернулся к жене старик. – А то – «купаться»! – насмешливо передразнил.
8
Выходя из дому, Михей столкнулся с Алешей.
– Ну, Ляксей Василич, – ощерился он, – будет тебе сейчас за коня! Дюже грозен… беда!
«Экая рожа мерзкая! – усмехнулся Кольцов, глядя вслед Михею. – Не иначе донес, поганец… Идти ай обождать? Пойду!» – решил и смело распахнул дверь.
– Здравствуйте, батенька! – сказал, кланяясь в пояс. – Маменька, здравствуйте!
– Так, сударь… – медленно, с расстановкой сказал отец. – Бросил, слышь, быков-та?
– Быки в Приваловке, – смиренно ответил Алексей. – Аккурат в ночь поставил на выпас. А сам, дня не дожидаясь, домой. Дюже овода кобылу замучили…
– Овода! – проворчал старик. – Я, брат, эти твои овода оченно понимаю… Сядь!
Прасковья Ивановна налила чашку, подвинула Алексею, и все молча принялись за чай.
Кольцов оглядел комнату. Все то же, ничего не изменилось: низкие потолки с толстыми балками, щегол в клетке, стеклянная горка с разноцветной посудой, самовар с огромными, похожими на крендели ручками; в простенке меж окон – темная картина, на которой изображена святая гора Афон и бог в облаках.
– Ну, вот чего, – ставя стакан кверху дном, сказал Василий Петрович. – Погуляли, побаламутили – ладно! Теперича, сокол ясный, пора и насчет дела подумать. Ты как об этом соображаешь?
– Да что, батенька, – насторожился Кольцов: куда это старик петлю закидывает? – Я, батенька, сами знаете, от дела никогда не отлынивал.
– Так, знаю, – согласился отец. – Дай-кось, мать, рушничок…
Он вытер вспотевшее лицо, встал, помолился на образа и снова сел, положив обе руки на стол и играя большими пальцами.
– Вот чего, сударь, – сказал, помолчав. – Надумали мы тебя это… стал быть, женить.
Алексей хмуро поглядел на отца.
– Ну, чего уставился? – рассердился старик. – Чисто баран на новые ворота, прости господи! Говори, што ли! Говори, статуй надгробная! – крикнул он, уже не сдерживая гнева.
– Батенька, – медленно подымаясь, сказал Кольцов. – Я очень вас понимаю, батенька, что вы меня женить хотите, да только… я не могу-с! У меня невеста есть, батенька, я обещал ей… и вот, как перед богом, говорю вам: от своего обещанья не отступлюсь!
– О-бе-ща-ал?! – захохотал Василий Петрович. – Обеща-ал! Ох, мать, слышь ты… Ну, насмешил так насмешил! Это кому же, позвольте полюбопытствовать? – с ехидцей спросил. – Кому это вы, Алексей Васильич, обещаньице дали?
– Дуняше, – твердо ответил Кольцов.
– Очумел! – заорал старик. – Зарезал, сукин сын! На ком жениться удумал? А! На купленной девке! На холопке!
– Да что ж, батенька, – смело глядя в глаза отцу, сказал Кольцов. – Ведь мы, батенька, и сами мужики…
– Мы?! Мужики?! – Василий Петрович смахнул со стола чашку и затопал ногами. – Вон! Вон, собака!
Прасковья Ивановна заплакала.
Алексей захотел что-то сказать, да махнул рукой и медленно вышел.
Глава вторая
На заре туманной юности
Всей душой любил я милую.
1
На углу Острогожской улицы и Сенной площади стоял небольшой, старой постройки двухэтажный каменный дом. На черной вывеске над низкой створчатой дверью золотыми буквами было написано: «Книжная торговля Д. А. Кашкина».
В небольшом помещении лавки было тихо и пусто. Приказчик поливал из чайника пол, чтобы не пылились расставленные по полкам до самого потолка книги.
На одной стене висели картины. Здесь были и «Битва русских с кабардинцами», где конские шеи изгибались вроде змей и где всем кабардинцам художник нарисовал огромные горбатые носы; и «Французы в Москве» – с пожаром и красными, похожими на связку баранок клубами дыма, и многое другое в том же роде.
Среди этой пестроты выделялись несколько превосходных эстампов с рафаэлевских мадонн и очень темный портрет какого-то старичка с надменным лицом и со звездой на зеленом мундире.
В особой маленькой комнатке, называвшейся кабинетом, за высокой ореховой конторкой стоял сам Кашкин и писал. Судя по тому, как морщилось его тонкое бритое лицо, как он грыз перо или зачеркивал, писание ему не давалось. Наконец он бросил перо, прочитал, близко поднеся к глазам исписанный и перемаранный листок, и разорвал его на мелкие клочки.
– Нет, брат, – пробормотал он, смахивая в корзину клочки, – видно, не дал бог священного огня…
2
В двадцатых годах девятнадцатого века в Воронеже, исстари торговавшем хлебом, кожей, мясом и лошадьми, открылись две книжные лавки – Семенова и Кашкина. Такому книгопродавцу, как Семенов, было все равно чем торговать, лишь бы иметь барыш и помаленьку наживаться. Вместе с книгами он продавал иконы и всякую галантерейную мелочь, сам едва ли что читывал, кроме «миней», а по малограмотности умел писать только свою фамилию, да и то укороченно: «Сем» – и мудреная закорючка.
Лавка же Дмитрия Антоныча Кашкина была не той обыкновенной купеческой лавкой, куда горласто зазывали покупателей, где торговались, стараясь непременно обмануть, обсчитать, а вечерами, запершись, жадно подсчитывали дневную выручку. Сам Кашкин был начитан, хорошо грамотен, любил рассуждать о философии, об искусстве, умел недурно рисовать, а в доме у него стояло фортепьяно, на котором он не только играл сам, но и обучал других. К нему заходили поговорить, узнать литературные новости, почитать последние журналы. Отличным почерком он переписал «Горе от ума» и охотно давал свой список для прочтения и переписки. Он носил сюртук и светлые панталоны, бороду брил и был более похож на актера, чем на купца.
В его «кабинете» лет пять тому назад Кольцов прочел свои первые поэтические опыты (те, которые Белинский потом называл «чудовищными пиесами»), а после читал все, что бы ни сочинил. Кашкин видел, как быстро растет этот сероглазый мальчик, и с радостью после каждого кольцовского стиха восклицал, как бы в удивлении:
– Откуда что берется!
3
В лавке звякнул дверной колокольчик.
– В кабинете-с, – сказал за стеной приказчик.
– Можно к вам, Дмитрий Антоныч? – спросил Кольцов, заглядывая в комнату.
– Алеша, милый! – обрадовался Кашкин. – Батюшки, обгорел-то как! Черен-то стал! Ну, арап и арап! – говорил, обнимая гостя и поворачивая его к свету.
– Прасол – поясом подпоясан, – засмеялся Кольцов. – Грудь каменная, душа пламенная! Почитай сорок дён на степи с солнышком братался… И не хочешь, так обгоришь!
– Чем новеньким порадуешь? – усаживая Кольцова на диван, спрашивал Кашкин. – Что там степь тебе нашептала?