И она, обернувшись к иконам, торопливо осеняет себя крестным знамением. В глазах у нее появляется грубая и веселая ясность.
Батрак потихоньку откладывает на этажерку свою красную папочку. Чтобы не бросалась в глаза и не раздражала гостей. Авось и его стопочкой не обойдут!
Фекла вырывает из рук дяди Игната свою бутылку, встряхивает: это, господа хорошие, перегон! Вы такую и по праздникам не пьете!
- А вот таперича и распробуем... - со злорадством в голосе произносит дядя Игнат.
Шмыгнув дважды носом, Фекла с отстраненным видом смотрит в заросшее инеем окно. На лице у нее обиженное и в то же время торжественное выражение: пробуйте!..
Все по очереди выпивают, жмурятся, торопливо зажевывают огурцом. Самогонка крепкая, "дёрзкая", по выражению Игната Иваныча. Старик мотает головой, бурчит что-то себе под нос. Но самогонку больше не корит, и Фекла облегченно вздыхает, расстегивает пуговицы - ей тоже стало жарко.
И Джону глотка два плеснули. Идиот выпил, прислушивается к самому себе, склонив голову набок, удовлетворенно мурчит. В зрачках его наливается водянистый блеск. Дурак улыбается, растягивая рот от уха до уха.
Митя накладывает в алюминиевую гнутую миску манную кашу. Вон какая: парит, искрится! Подливает немного холодного молока, чтобы скорее остывала, посыпает сверху сахарным песком. Белые крупинки тают, превращаясь в оранжевые пятнышки. На, Джон, ешь...
Дурень хватает миску, пристраивает ее на коленях, торопливо работает ложкой, пачкая кашей щеки, рубашку, штаны. На земляном полу такие же белые комочки. Ложка скрежещет по корявым бокам посудины.
- Иссе-о! - Джон возвращает опорожненную миску.
Профессор рассказывает про недавний медосмотр. Один хмурый тракторист на традиционный вопрос доктора: "Почему пьете?" - ответил весьма уклончиво: "Пью, когда захочу и когда мне только захочется!" В этой фразе Профессор слышит отголоски великого русского анархизма, заведомо нигилистический оттенок "народного индивидуализма".
Фекла в свою очередь похвалила огурцы Митиной засолки:
- Чаво ты ишшо у кадку ложил, акромя хрену и самародинных листьев?
Из угла доносится трескучий, обиженного оттенка кашель. Словно собачонка тявкает. Батрак! О нем-то все забыли. Фекла, глубоко и картинно вздохнув, покосилась на сожителя, плеснула в чашку определенную дозу: трескай, гадина демократическая!
- Я теперь не демократ, скорее наоборот... - лепечет Батрак вроде бы благодарно и в то же время с затаенной ненавистью. Плещется в чашке быстрая легкая жидкость, отражая огонек лампочки.
ПЕЧКА-РОБОТ
- Была бы печка-робот, поехал бы ты, Джон, на ней путешествовать, как Емеля... - фантазирует Митя, прикрыв глаза, давая им отдых от печного жара. Он и себе положил немного каши в фаянсовую тарелку с отбитым краем.
- Тусепествовать... - эхом отзывается дурак, уминающий вторую порцию.
Дурак боится ехать. Никуда не хочет. Ездил с бабкой на комиссию в Елец, дети в вагоне показывали пальцем, смеялись: дурак! Швырялись в него комочками жвачки. Комиссия в Ельце смотрела, щупала, била мягким черным молоточком. Джон хныкал, бабка радовалась: пензию прибавили!
Вот опять уставился на дверь, ждет, что бабка принесет "капусьтю".
- Я самогонкой не торгую! - визгливо выкрикивает дядя Игнат.
- А за зерно? Это как? - ехидно таращится на него Фекла, тоже слегка запьяневшая.
- Зерно не деньги, его куры клюют, - ворчит старик.
Захмелевший Батрак чувствует себя в полной безопасности и улыбается своим мечтам о будущей партийной карьере.
- Дуралей наш живет как робот, зато нюх у него собачий! - Профессор уже в который раз припоминает, как Джон минувшей осенью спас его от неминуемой смерти.
Ночью по пьянке Профессор забурился на своем тракторе в овраг на границе двух районов - такой крутой и глухой овражище, что у него до сей поры никакого прозванья нет. Овраг, одним словом, - что твоя скала, только глиняная, склоны лозинками да орешником поросли. В этом овраге самолет можно схоронить - никто не найдет. Вот и в Профессоровом тракторе кабина в плюшку, а самого зажало так, что ни рукой, ни ногой не шевельнуть.
В бригаде и в самом колхозе Профессора тоже не сразу хватились: парень-то со странностями! То в районную библиотеку на гусеничном ДТ поедет за каким-то Ницше, то с попутной машиной в Металлоград укатит - к очередной "невесте"...
В течение двух суток организм медленно остывал, хотя осень на редкость теплая стояла, по ночам заморозков не было. К утру лицо Профессора, прижатое к холодному, пахнущему мазутом железу, покрывалось липкой, как клей, росой. Тонюсенькие ручейки стекали к уху и за шиворот. С полей доносился запах раскиданного навоза. Чем-то сладким припахивала поднявшаяся неподалеку озимь, которую Профессор сеял еще в августе. Иногда доносилось взмыкивание коров, которых пасли в соседней пологой балке. Но как Профессор ни кричал, никто ему не отзывался.
Лежит тракторист, сам себя не чует. Под свитер залезли букашки-таракашки, кусаются, щекочут самым отчаянным способом - поневоле от них завоешь. Терпит механизатор, кусает губы, ругает колхоз, забывший его в трудную минуту. И себя, конечно, упрекает: недооценил могучий материалистический эффект алкоголя, который любого мыслителя может сковырнуть в бездну физического недумания. Слышно, как разные невидимые твари и зверюшки царапают в металлические стенки кабины, роют под ними норки, осторожно, с хрустом пожирают зерна пшеницы, высыпавшейся из-за голенищ сапог.
"Почему меня не ищут? - недоумевал Профессор. - Хоть бы матушка моя прошла по этим местам, как ходила когда-то по ягоды. Неужто сердце не подскажет ей, где меня искать?.. Умираю, братцы, час за часом, минута за минутой. Чувствую, входит Она в меня - белолицая, улыбчивая, красивая! Такая, что не вмещается ни в какие философские определения, зато глаз от Нее отвести невозможно..."
"Нет! - крикнул Профессор ей, очнувшись. - Погоди... Объясни сначала, зачем вообще была нужна моя жизнь с ее каждодневным трудом от темна до темна, с редкими выходными, когда я наконец мог заглянуть в книги великих мыслителей и ученых? Зачем пахал огороды старикам и старухам, пил их бедные магарычи? Зачем выступал с трибуны Всесоюзного съезда молодежи? Кто меня услышал? Кто понял, что я - особенный человек? Пройдет еще день, и ночь наступит, и меня заживо будут грызть осмелевшие лисы и еноты..."
Через сплющенное окошко кабины Профессору был виден кусок сияющего утреннего неба, разжегшего свет истины над миром, в котором очень много людей и машин и где ты, настоящий, в сущности, никому не нужен. Таково уже предназначенье индивидуальной личности, ее судьба, кем бы она ни была, эта личность...
На третье утро Профессор неожиданно услышал шорох веток. Решил, что волк ломится через кусты или медведь. Раздалось близкое сопенье звериных ноздрей. А это Джон, оказывается, собственной персоной спускается по глиняному откосу, чтобы набрать горсть боярышника. В тот день Джона попросили подменить запившего второго пастуха. Увидев знакомый трактор, лежащий вверх гусеницами, Джон затрясся от страха, хотел убежать, но человек застонал, и голос человека был очень знакомый.
"Пляфессаль! - завопил идиот, карабкаясь вверх и царапая глину ногтями. Убильси, пляцить! Пляфессалю бо-бо!.."
Первый пастух, грозно матерясь, подошел к обрыву: куда тебя, глупого, занесло? Заворачивай коров, мать твою распротак... Но, заметив в кустах на дне оврага покореженный трактор, выронил кнут: вот он, Профессор, которого все обыскались...
- И вот я, братцы, опять живу, размышляю о мироздании, и та красавица Смерть с белым лицом не тревожит меня даже во сне... - Профессор взволнованно потрясал ладонью в жарком воздухе. Наполнил щедрой рукой полчашки самогона, протянул дураку: - На, Джон, дружище, спаситель мой нечаянный, выпей за поддержание живого, бессмертного в определенной системе координат человеческого духа. Пусть твоя душевная болезнь диалектически перетекает в духовное здоровье грядущих поколений!