Владислав Михайлович Глинка
Жизнь Лаврентия Серякова
Глава I
В этапной избе
В конце марта 1843 года к последнему этапу перед Петербургом приближалась партия арестантов. Окруженные конвойными, по подмерзшим к вечеру колеям большой дороги брели сорок усталых людей. Только шедшие впереди осужденные в каторгу, с подвязанными к поясу ножными кандалами, были одеты в казенные халаты с бубновым тузом на спине и серые шапки, из-под которых смотрели обезображенные клеймами лица.
Остальные, примкнутые по шести человек за руку к одной недлинной цепи, шли в своем — в заплатанных армяках, кафтанах, полушубках. Эти двигались в тот же далекий путь, что и каторжники, — на вечное поселение в Сибирь, или «препровождались к месту постоянного жительства» как бродяги, беспаспортные, беглые от своих господ.
Были среди них сгорбленные старики, были подростки и несколько женщин-крестьянок. Замыкая партию, один из всех незакованный, шагал бледный молодой солдат.
Солдат не был арестантом, ни в чем не провинился, а между тем вот уже двадцать первый день, с самого Пскова, маршировал под конвоем и состоял в списке, по которому дважды в сутки конвойный унтер-офицер проверял тех, кого должен сдать начальству в Петербурге.
Таким порядком двигались в те времена по дорогам России все солдаты, в одиночку направляемые в другую воинскую часть — «для продолжения службы». Ведь служба-то, где бы она ни проходила, была такова, что отправить без конвоя хоть за пятьдесят верст любого, самого исправного солдата, справедливо почиталось рискованным: как окажется один на большой дороге, как припомнит, что уже перенес, да прикинет, что ждет его впереди, так и начнет мучить его соблазн — сбежать, сбежать очертя голову.
Хоть почти наверняка поймают и жестоко накажут, а все-таки, сказывают, бывали случаи, что счастливо сбегали люди, скидывали навек постылое обличье «нижнего чина». Вот почему среди каторжников и беспаспортных бродяг шли одинокие солдаты, значась в казенных бумагах под странным наименованием «не вроде арестантов».
Свернув в сумерки на проселок, партия прошла с полверсты. Поблизости от столицы этапные избы строили в сторонке, чтоб не лезли на глаза проезжим, не портили вида. Впереди показался высокий зубчатый забор, за ним — крыши. Раздались слова команды. Звеня цепями и толкаясь, арестанты поспешно разобрали свои мешки с подводы, шедшей за их строем. Став в воротах, унтер сосчитал всех «по головам». Заскрипели, закрываясь, ворота. И вот уже, охая и переругиваясь, арестанты ввалились в этапную избу, скупо освещенную сальным огарком в фонаре над дверью.
Здесь по трем стенам шли нары, на четвертую выходили печка и дверь. Лучшие места, ближе к печи, заняли каторжные. Они двигались свободнее, каждый в одиночку. Все, кроме них, сомкнутые цепями, как собаки на сворах, так и остались нераздельными группами — кто сел, кто встал около. Вошел унтер, снял замки с цепей, и группы эти тотчас распались. Трое самых слабых снопами повалились на нары, да так и остались до утра, в мокрых онучах и лаптях, не скинув верхней одежды. Другие стали растирать натруженные железом запястья, жевать хлеб, раскладывать на нарах мешки и одежду, развешивать на просушку тряпье.
Вошедший последним молодой солдат занял крайнее место на нарах, самое дальнее от печки. Зато он оказался около единственного небольшого оконца, забранного частой и толстой железной решеткой. Сквозь треснувшее стекло тянуло свежим воздухом.
Через полчаса в этапной избе почти все спали. Под закоптелым низким потолком раздавался храп, стоны, невнятное бормотание. Кто-то ворочался, вздыхал, охал, чесался. Только у печки, где расположились каторжные, шла азартная игра в карты. Там горел «свой» огарок, и тени беспокойно плясали по бревенчатой стене под ругань, божбу и сочные шлепки засаленных карт. Унтеру заплатили гривенник — играй хоть всю ночь напролет.
Не спал в своем углу и солдат. Тяжело давался ему этот поход. За день, почти от зари до зари, с часовым привалом, проходили двадцать — двадцать пять верст. На продовольствие в пути отпустили по шести копеек в сутки — можно бы, кажется, прокормиться. Но при откомандировке в столицу выдали белье, сапожный товар, мундирную новую пару. Такое «приданое» едва вместил казенный ранец. Да своих вещей набрался порядочный мешок.
Без ложки и бритвы, без лишней рубахи, пары портянок и полотенца даже солдату трудно прожить. За провоз этой клади на казенной подводе унтер брал три копейки в день. Оставалось тоже три — не больно разживешься. Всю дорогу покупал он по деревням хлеб, квашеную капусту, огурцы, горячего не брал в рот три недели и от этой пищи чувствовал, как день ото дня слабеет.