Здесь больной стал быстро поправляться и с июля начал гравировать самые трудные доски. Приезжая навестить его, Бест привозил полностью жалованье и просил не работать более двух — трех часов в день.
Уже под осень в Буживаль к Серякову приехал известный гравер Шарль Барбан. Это был жизнерадостный, полнокровный парижанин, говорун, щеголь и делец.
Он не застал дома вышедшего на прогулку Лаврентия и ждал его на балконе, положив ноги на перила и дымя сигарой.
Увидев входившего хозяина, Барбан вскочил и долго тряс обе его руки:
— Как я рад, дорогой друг, что вы отлично выглядите!.. Право, мы все, парижские художники, обеспокоены вашим здоровьем… Но теперь ведь все прошло?
— Все и без следа, — весело ответил Серяков. — Садитесь, будем сейчас пить кофе.
Через полчаса непринужденной болтовни Барбан приступил к делу:
— Месье Серяков, у меня есть предложение… Довольно вам гнуть спину для нашего общего друга Беста. Вы видите, к чему приводит переутомление… Давайте создадим ассоциацию граверов — вы, я и еще три — четыре художника, которых вы знаете. Откроем ателье на широкую ногу, будем издавать только роскошные издания… Вы знаете меня, у нас это пойдет!
— Но у меня нет средств, нет капитала, месье Барбан, я живу только тем, что зарабатываю.
— Знаю, знаю, — замахал руками гость. — Вы вкладываете в дело свой талант, свой штихель, и только! Я гарантирую вам десять тысяч франков в год, а работать будете не больше четырех — пяти часов в день… Ну, по рукам? И к черту милейшего Беста!
— Нет, не могу. Я пенсионер и обязан возвратиться в Россию.
— Пенсионеры — ученики, а вы сами давно учитель, вы большой артист! И разве в России вы будете иметь такое положение, как здесь! Орас Берне и ваш Базиль Тимм немало мне рассказывали о жизни русских художников… Ну, хотите двенадцать тысяч в год? Больше, честное слово, я сейчас не смогу обещать. Но это твердо — двенадцать тысяч чистеньких. Никакого участия в расходах. Это жалованье французского генерала, командира дивизии… — Барбан опять протягивал Серякову свою крепкую красную ладонь.
Конечно, Лаврентий может навсегда остаться во Франции, выплатить казне все, что дано ему как пенсионеру — это не так уж много, — ездить ежегодно хоть на два месяца в Петербург, видеться с матушкой, с друзьями… Конечно, Барбан прав — никогда в России он не будет иметь такого положения, таких доходов, как здесь… Но для того ли выбивался он из солдатских детей, сидел бесчисленные часы за гравированием, жадно ловил слова Бернардского, Линка, Шевченко, чтобы остаться навсегда в Париже?! Из-за больших денег?.. А вера в пользу своего искусства для России? А мечты об учениках-граверах, которых сможет подготовить теперь для доступных народу изданий?.. Ведь освобождение крестьян — дело решенное, и скоро все в России должно пойти по-иному… Нет, нет и нет…
— Благодарю, от души благодарю, дорогой Шарль, за лестное предложение, но я не могу остаться во Франции. Через полгода — год я обязательно возвращусь в Петербург.
Глава XV
Что рассказать о себе потомкам?
Когда Серяков вышел в вестибюль и швейцар подал ему крылатку, шляпу и трость, часы над парадной лестницей показывали четверть четвертого. Опять затянул занятия — по расписанию нужно было кончить в три. Недаром его уроки ставят всегда последними — знают, что обязательно хоть немного задержится в классе. Жаль… На этот раз нужно было расстаться с учениками вовремя, теперь придется спешить. В четыре часа его ждут в редакции «Русской старины», сам назначил этот день и час. А до Надеждинской отсюда, с Большой Морской, от Общества поощрения художеств, не близко. И ходок он стал неважный.
Швейцар с поклоном распахнул двери:
— Будьте здоровы, Лаврентий Авксентьевич! До пятницы…
Щурясь от яркого майского солнца, остановился у подъезда.
Не взять ли извозчика? Вон их сколько дожидается седоков на этой аристократической улице. Нет, все-таки лучше пойти пешком по Мойке, по Лебяжьей канавке и мимо только что зазеленевшего Летнего сада. Лучше на ходу обдумается, что предстоит сегодня диктовать, рассказывать о своей жизни. Да и денег, как всегда, мало, каждый четвертак на счету…
— Пожалуйста, ваше сиятельство!
— Прокатим, барин, на рысачке!
Лаврентий Авксентьевич не удивляется теперь, когда так именуют его извозчики, приказчики в лавках, носильщики на вокзалах. Одет он хорошо, в руке трость с серебряным набалдашником. Ее подарил Бест двенадцать лет назад, при прощании в Париже. Повернул к Мойке, перешел на другую, на солнечную, сторону. Все теперь как-то зябко — видно, кровь плохо греет…