Ну, этих мыслей не расскажешь в редакции «Русской старины»… Не расскажешь и того, что с волнением вспоминал сколько лет, — ну, хоть про Линка, о чем он мечтал и за что умер.
В этих записках Семевский не попросит, поди, рассказать и о том, был ли счастлив. Кому до этого дело, какая тут занимательность? А он счастлив в самом главном — в своем искусстве, которому служил честно. Счастлив в семье и в дружбе. Матушку поддержал как сумел, когда умер Антонов, окружил заботой до последних ее дней… Друзьям, товарищам всегда был верен, помогал чем мог. И они любили его… Счастлив и в браке… Хотя было здесь горе: первая жена умерла через пять лет от злой болезни, что и его точит. А какая была здоровая, красивая, талантливая — тоже художница-гравер, помощница и друг… Потом пришла в его жизнь вторая — заботливая, добрая, веселая. Родились двое крепких ребят. Отличные мальчишки… Когда сегодня удастся добраться домой, на Васильевский остров, верно уже оба будут спать. Только по утрам и слышишь их лепет. А то всё время занят…
Ну, вот и Литейный. Сейчас мимо так знакомой Спасской церкви, мимо булатовского дома и свернуть на Надеждинскую. Хорошо, что пошел пешком, — вон как подкидывает пролетки по здешним булыжникам, всю душу вытрясло бы… Звалась раньше Надеждинская Шестилавочной — куда было вернее; скупятся купцы-домовладельцы на ремонт мостовой… Ей-ей, это те же булыжники, что торчали здесь, когда бегал по ним из дворницкой на Песках в департамент военных поселений…
Редактор-издатель журнала «Русская старина» Семевский вовремя уговорил Лаврентия Авксентьевича продиктовать свои воспоминания. Весна 1875 года была последней, которую Серяков провел в Петербурге. Осенью, после нового приступа болезни, врачи заставили его уехать в теплые края. Но в Ницце и в Париже, куда перебирался он, как только чувствовал себя лучше, туберкулез продолжал свое дело. Может, если бы Серяков умел отдыхать, он и поправился бы. Но откуда ему, солдатскому сыну, было знать это барское искусство?
У известного художника, первого русского академика — гравера на дереве, никогда не было денег, отложенных про «черный день». Нужно было работать, чтобы содержать семью, чтобы платить врачам. И он непрерывно работал для России, откуда посылали ему заказы, и для Франции, где высоко ценили его искусный штихель.
2 января 1881 года Серяков умер в Ницце, пятидесяти семи лет от роду. Спешивший свидеться с ним любимый ученик Василий Васильевич Матэ не застал его в живых. В день приезда Матэ писал в Петербург известному художественному критику Стасову:
«Приехал я на день после смерти дорогого, уважаемого, знаменитого, достойного Лаврентия Авксентьевича. Не у кого теперь мне учиться. И мысли не могу допустить, что не увижу его больше. Он был такой добрый, я ему многим, многим обязан. Да, не будет такого учителя, каким он был. Он сильно поднял гравюру в России. Мне, как любимому ученику, он велел передать свои инструменты…»
Много поработал Матэ завещанными ему штихелями. Серяков правильно выбрал себе преемника. Матэ продолжил его дело, стал знаменитым профессором гравировального искусства, учителем многих поколений русских художников.
Лет двадцать назад часть инструментов Серякова, как реликвия, перешла к известнейшему советскому художнику-графику Г. С. Верейскому. Они передаются как память о преданном своему делу труженике, искусном художнике и честном гражданине. Имя Лаврентия Серякова знает каждый советский художник, его прочтешь в любом словаре.
То, о чем мечтал Серяков — чтоб много книг с хорошими иллюстрациями печаталось для народа, — свершилось.