Серяков и сам не раз уже думал, что, может, есть какие-то инструменты, а если нет, то надо бы их выдумать — так трудно было ему резать ножом. Соображал, какое у них должно быть лезвие и ручка. Собирался просить Кукольника свести его с другими резавшими для «Иллюстрации» мастерами, чтобы узнать у них, так ли работает, но хотел сделать это попозже, зарекомендовав себя немного.
Теперь Нестор Васильевич обещал расспросить граверов и, если найдется у кого второй набор, приторговать его. С этого дня Лаврентий не знал покоя. Он рассматривал чужие работы и, казалось, видел в каждой удачной, свободно проложенной линии следы недостающих ему инструментов. Смотрел на свои гравюры и сокрушался однообразием и бедностью приемов. Наведался в несколько лавок, но только в одной купец предложил выписать инструменты, если унтер внесет ему вперед пятьдесят рублей, которых у Серякова, конечно, не было. Сходил к Вагнеру — может, он что посоветует, — и тот, изумившись его неведению и похвалив упорство, обещал спросить заказчиков, не продаст ли кто-нибудь хоть несколько штихелей.
Через три недели, когда пришло время нести на Гороховую доски с «Народными танцами», Лаврентий решил просить Кукольника, нельзя ли выписать инструменты на «Иллюстрацию», чтоб не прибегать к посредничеству купца, который, верно, захочет немало нажить.
Нестор Васильевич сидел в кабинете и писал что-то. На диване лежал с книгой его племянник, молоденький веселый чиновник Пузыревский, которого Серяков уже несколько знал. Отложив работу, Кукольник стал смотреть принесенные гравюры.
— Молодец, отлично!.. — похвалил он. — А как будут у тебя штихеля, станешь делать много лучше, — и как-то многозначительно переглянулся с Пузыревским.
Ободренный Лаврентий рассказал о недавних попытках, изложил свою просьбу и добавил, что за принесенные гравюры платить не нужно, они с матушкой как-нибудь проживут, только бы Нестор Васильевич выписал инструменты.
Пока он говорил, Кукольник внимательно смотрел ему в лицо, порой чуть улыбаясь, и от этой улыбки Лаврентий под конец начал запинаться и покраснел.
— Видишь, Илья, чего он хочет? — обратился Нестор Васильевич к племяннику и, как показалось Лаврентию, неодобрительно закивал головой.
По кантонистской привычке, что от начальства всегда можно ждать окрика, насмешки, грубости, Серякову стало не по себе. Видно, нельзя было просить — только и дела ему, знаменитому писателю, статскому советнику, добывать инструменты для какого-то унтера! «Без году неделю работаю, деньги за это получаю и еще с просьбами лезу!..»
А Кукольник, выдерживая паузу, опять посмотрел на него с улыбкой.
— Ну что ж, Лауренций, придется тебе помочь! — сказал он и полез в ящик стола. — На, получай, прямо из Берлина третьего дня почтовым дилижансом приехали! — Он протянул Серякову небольшой дольчатый барабан желтой кожи, застегнутый серебряной пряжкой, и картонную коробку. — Разверни, осмотри и владей на пользу искусству и во славу моей «Иллюстрации»… Тихон! Эй, Тихон! Бутылку хереса и три стакана!
У Лаврентия перехватило дыхание. Кукольник и Пузыревский сочувственно улыбались, глядя на его растерянное лицо. Так как Серяков медлил, Нестор Васильевич сам расстегнул пряжку и раскатил по столу широкую ленту-чехол, на которой лезвиями в кожаных гнездах лежали двенадцать штихелей с полированными деревянными ручками. Потом раскрыл коробку: в ней стояли флакон с краской и валик для накатки досок при пробе.
— Вот, гляди. На вид все чуть иной только формы, а линия получается совсем разной толщины и глубины, — говорил Кукольник, показывая одно за другим блестящие голубоватые лезвия. — А вот как держат штихель граверы, — продолжал он, упирая круглую головку ручки в ладонь и показывая положение пальцев.
Большой и указательный придерживали нож с боков и направляли его движение, а остальные три были подобраны вдоль ручки, чтобы инструмент лежал почти горизонтально.
Заставив взволнованного Серякова и Пузыревского выпить по стакану хереса для «вспрыски» и отклонив попытку Лаврентия не брать платы за «Народные танцы», Кукольник допил бутылку и велел подать другую. Заказав новые гравюры, он расчувствовался и на прощание расцеловался с обоими молодыми людьми, хотя Пузыревский никуда не уходил.
В тот вечер Серякову казалось, что он уже много лет режет этими инструментами — так они были легки и удобны, такие отчетливые линии-желобки любой ширины вынимали из дерева своими остроугольными лезвиями, одинаково легко двигавшимися по прямой и по окружности…