Но следом за такими мыслями шли сомнения. Константин Карлович говорит, что на русские пейзажи навряд ли найдется покупатель. Однако дело, должно быть, прежде всего в мастерстве. Если хорошо написать, то все же найдутся любители, хотя, конечно, заплатят дешевле, чем за Калама, за любой вид Колизея при луне или Неаполитанский залив с Везувием, с итальянками в корсажах на первом плане… Но важнее другое: кто их купит, его воображаемые картины? Где они будут висеть? Кто же станет ими любоваться? Богачи, коллекционеры вроде сенатора Прянишникова и генерала Сапожникова — известные меценаты.
Значит, надеяться на то, что какой-нибудь из твоих пейзажей авось попадет без красок в печать, в гравюру или литографию, с лестной для владельца надписью: «Из галереи господина такого-то…»
Стоит ли ради этого работать? Не лучше ли прежняя, хоть и такая скромная, дорога гравера?.. Книга-то или журнал с картинками для просвещения куда полезнее, чем пейзаж, даже отличный, но навсегда скрытый в нарядной гостиной…
Но почему же он так увлечен своими этюдами, так счастлив, сидя на складном стуле где-нибудь на потрескавшейся от зноя земле на обочине проселка?.. Не потому ли, что впервые пишет что хочет, без оглядки, без необходимости сообразоваться со вкусами и указаниями профессора? Не потому ли еще больше, что отдыхает в эти часы от многолетнего труда, что сладко ему дышать запахами мокрой после недавнего дождя земли, прогретой солнцем хвои, слушать пение неведомых птиц, всплески рыбы на сверкающей глади реки?..
Может, все-таки прошло бы еще немало времени, пока Лаврентий нашел окончательный ответ на свои сомнения, если б не поторопила жизнь.
Возвратившись в город, он в один из первых дней академических занятий встретил на лестнице Григоровича. Конференц-секретарь возвращался, видимо, с какого-то официального визита. Он был облачен в разглаженную вицмундирную пару с орденами, нес в руке глянцевитый цилиндр и белые перчатки. По солдатской привычке, Серяков вытянулся во фронт.
— Здравствуй, батюшка, — сказал Григорович, останавливаясь и тяжело переводя дух. — О тебе опять департамент поселений меня запрашивал: каковы, мол, твои успехи. Я слышал от Петра Карловича Клодта, что ты все лето пейзажи писал и будто весьма удачно… Но не пора ли тебе уже о программе подумать?.. Я не тороплю тебя, но все-таки ты в академии уже полных пять лет учишься… Ведь так? С весны сорок седьмого?.. Впрочем, не беспокойся, я отписал, что тебе еще года два учиться надобно, авось опять угомонятся…
Он двинулся дальше, а Лаврентий смотрел ему вслед и впервые заметил, какие нетвердые, усталые шаги у этого строгого, но по-своему внимательного к нему человека.
Хотя в запросе не было ничего угрожающего и ответ послан самый благоприятный, но сказанное Григоровичем повергло Серякова в уныние. Он стал было легкомысленно забывать, что он солдат, не принадлежит себе. А вот начальство и напомнило: не забыли про тебя барон Корф и князь Шаховской — нет-нет, да и дернут за цепочку, которой ты к ним еще прикован… Какие уж тут мечты о пейзажной живописи, кто позволит ему на столько лет продлить пребывание в академии! «Не пора ли тебе о программе подумать?» — сказал конференц-секретарь.
Через несколько дней Лаврентий узнал, чем был вызван запрос. По дороге в академию он встретил по-прежнему веселого поэта-топографа Воскресенского.
Пародируя начальственный тон, Воскресенский произнес, гордо вздернув голову:
— Поздравляю тебя с новым чином! Немедля нашить на погоны еще галун сообразно высочайшему приказу от пятнадцатого августа сего года!
И на недоуменный вопрос Серякова пояснил, что все топографы — унтер-офицеры их роты переименованы в кондукторы и тем приравнены к старшим классам инженерного училища — кандидатам в офицеры.
— Скоро нас и произведут, — рассказывал Воскресенский. — Через две недели начнем экзамены держать. Зубрим — страсть, аж гул идет, в чертежной вовсе не работаем… Петр Петрович к нам вечерами в команду приходит, репетирует, добрая душа, как своих детей, целых двенадцать балбесов… Ну, а ты как? Все учишься? — Он ткнул пальцем в ящик с красками, который нес Серяков. — Сейчас бы вместо этого ранца надел аксельбант, эполеты, да с нами на Дунай!
— Постой, постой, — остановил его Лаврентий. — Ведь срок-то еще не вышел, полагалось нам в пятьдесят четвертом году производиться.
— А вот начальство на полтора года раньше решило осчастливить, в их благородия пожаловать. Говорят, в армии топографов недостача, а что-то с туркой неспокойно.