Разорение старого знакомца, оказавшегося вдруг нищим, без крова, без инструментов, подействовало на Лаврентия отрезвляюще. «Вот это истинное несчастье, — говорил он себе, идя домой. — Нужно будет разыскать Вагнера, дать ему сколько смогу денег… А мое дело, поди, поправимое, жены, детей нету. Ждал столько лет, не отступлюсь и теперь ни за что… Шалишь, господин Иордан!..»
Снова пошел он в Эрмитаж и один ходил по картинной галерее, а вечером написал новое прошение в совет, чтоб разрешили гравировать на звание академика картину Себастиано дель Пьембо «Несение креста». Выбрал ее за безукоризненно ясный рисунок, за то, что работы в ней будет куда меньше, чем в Рембрандте. Строгое и сосредоточенное лицо Христа, напряженные руки, что поддерживают тяжкий крест, да складки белой одежды, видной до пояса, — вот и все. Уж он постарается, чтобы в рисунке, который будет утверждать профессор Иордан, не к чему было придраться. А награвирует он эту доску в полгода, а то и меньше. В Эрмитаже сказали, что Бруни почти поправился, только не выходит еще из дому, но к нему постоянно ходят с докладами реставраторы. На другой день, после службы, Серяков решил побывать у него. Без одобрения заведующего галереей неудобно начинать новую работу.
Федор Антонович был не один, у него сидел лысый коренастый человек с длинными усами.
— Тарас Григорьевич, — сказал Бруни, — позвольте представить вам талантливого гравера, добившегося всего своими трудами. А начал он с солдатской шинели.
— Рад познакомиться, друже, — отозвался усач и крепко пожал руку Лаврентию, дружелюбно глянув на него живыми серыми глазами. — А я едва не покончил веку своего под этой самой шинелью, да вот бог вынес.
«Неужто Шевченко?.. Так вот он какой!» — в волнении подумал Серяков. О том, что ссыльному художнику разрешено возвратиться в Петербург, он слышал недавно в академии.
— Да вот, представьте, — продолжал Бруни, — пока я прихворнул, случилось с ним несчастье: провалили его наши мудрецы, не дали академика за отличную работу.
— Э! Так не вашего ли «Хому» мне вчера Григорович казал? — воскликнул Шевченко. — Истинно отличная работа. Я долго не верил, что на дереве резано.
— Слушайте, Серяков, — подхватил Бруни, — уж Тарас-то Григорьевич в гравюрах понимает побольше меня, сам отличные акватинты делал и сейчас этим вновь заняться хочет… — Он повернулся к Шевченко: — Неужто не потянет вас к живописи? Вас, любимого ученика Карла Павловича!
— Может, и потянет, — согласился тот, — да где теперь что-нибудь свое создать? Сколько лет потеряно… Украдкой карандашом и акварелью рисовал, а масла в руках десять лет не было… И еще все-то передумав и пережив, что мне довелось, право, ни за что, кроме гравюры, браться не следует… Распространять в обществе творения славных художников — это же, ей-богу, Федор Антоныч, настоящая услуга обществу, помощь ему в образовании вкуса, передача произведений искусства тем, кто не может видеть их в оригиналах… А какая польза людям, если я напишу два или три посредственных полотна, которые в чьей-нибудь гостиной будут висеть?.. К тому же тянет меня писать только то, что видел тяжелого… А такие картины уж наверное никто не купит, да еще в загорбок набьют чувствительно… — Он невесело засмеялся.
Вскоре Шевченко ушел. На прощание он опять крепко пожал руку Лаврентию и посоветовал:
— Не робей, друже! То ли с нашим братом паны делывали!
— Каков? — сказал Бруни, проводив гостя. — Такое перенести и сохранить бодрость, как у юноши! Пришел просить разрешения рисовать в Эрмитаже. Жалуется только, что зваными обедами закормили и работать не дают… А как говорил о призвании гравера!
— Что ж, Федор Антонович, я тоже так думаю. — Серяков вынул из кармана свою бумагу. — Вот, решил снова подавать в совет, выбрал картину в ином роде.
— Это хорошо, что вы не повесили носа, любезный Лаврентий, — обнял его за плечи Бруни, — и хорошо, что ко мне пришли. Значит, не в обиде.