Так оканчивается этот исторический документ. В нем чувствуется противоречивость: с одной стороны, стремление к миру или, по крайней мере, краткому, перемирию; с другой стороны, вызывающие нападки на все те политические учреждения и общественные силы, к которым было обращено воззвание и от которых зависели переговоры.
Этот дуализм объясняется не туманностью мышления, а неуверенностью в судьбе. Новорожденный большевистский режим не ожидал, что ему уготовано долговечие. Когда советской власти исполнилось 73 дня, на день больше, чем было Парижской Коммуне 1871 года, когда она пала, Ленин, вообще не склонный к восторгам, торжествовал. Он сказал корреспонденту «Манчестер Гардиан» в России, Артуру Рэнсому, поддерживавшему с ним дружеский контакт, что теперь вполне доволен: если советский режим погибнет, то погибнет, пережив Коммуну, и внесет еще больший вклад в дело будущей мировой революции. Неосмотрительные высказывания близких сотрудников Ленина также свидетельствуют о том, что стремление большевиков удержать власть соединялось с желанием оставить добрую память о себе в случае поражения. Эта противоречивая мотивировка отражается в тексте Декрета о мире. Она повлияла и на ход Брест-Литовских мирных переговоров. Разумеется, глубоко привившаяся вера в неизбежность мировой революции оставалась привычным высшим принципом в большевистском мышлении. Но в условиях конца 1917 — начала 1918 гг. это только подтверждает наш тезис о том, что советы недооценивали долговечность своего режима. Ленин и его друзья мало рассчитывали на сохранение советской власти в России при отсутствии революции за границей, которая, по их мнению, одна могла принести мир России и укрепить большевистский режим. В соответствии с этим, Ленин окончил свой доклад о мире на Съезде советов отчетливым пророчеством: «Рабочее движение возьмет верх и проложит дорогу к миру и социализму»{235}.
Сэр Джордж Бьюкенен, английский посол, пишет во втором томе своих мемуаров, что он получил извещение об образовании советского правительства и текст Декрета о мире только 21 ноября. Декрет передавали по радио, но прошло 13 дней, пока его вручили иностранным правительствам. Бьюкенен переслал его в Лондон, рекомендуя не отвечать на него. Вместо ответа он советовал сделать заявление в Палате общин. 23 ноября лорд Роберт Сесиль, заместитель государственного секретаря по иностранным делам, сделал следующее заявление от имени британского кабинета министров: «Действия экстремистов в Петрограде будут, конечно, прямым нарушением соглашения от 5 сентября 1914 года (о том, что союзные государства не станут вести сепаратных переговоров о мире. — Л.Ф.), и, если русский народ примет их, то поставит себя фактически вне обычного сообщества европейских наций… Признать такое правительство мы не намерены»{236}.
В этих словах предсказывается характер взаимоотношений между великими державами и советами при жизни Ленина и после его смерти.
Сам Бьюкенен признается, что, под влиянием генерала сэра Альфреда Нокса, бывшего тогда в Петрограде, передумал и 27 ноября телеграфировал лондонскому Министерству иностранных дел, советуя «взять единственный остающийся безопасный курс: освободить Россию от данного ею слова и сказать ее народу, что, принимая во внимание изнуренность, вызванную войной, и дезорганизацию, связанную с любой великой революцией, мы предоставляем им самим решать, хотят ли они заключить мир с Германией на ее условиях или продолжать войну на стороне союзников, которые твердо намерены не складывать оружия, пока не получат надежных гарантий обеспечения мира во всем мире… Требовать с России фунта мяса и настаивать на выполнении ею обязательств, установленных в Соглашении 1914 года, было бы, с нашей стороны, игрой в руку Германии».
Если бы посол отправил такую депешу шестью месяцами раньше и убедил своих начальников в ее разумности, и если бы другие западные послы в Петрограде поступили таким же образом и имели такой же успех, то советской власти, может быть, и не было бы. Не было ничего, ни в истории, ни на небесах, что предопределило бы происшедшие события. Но с середины 1917 года и вплоть до ноября 1918-го у союзников была только одна цель: выиграть войну против Германии. И хотя предложение Бьюкенена обсуждалось на парижской конференции союзников 30 ноября 1917 года и получило некоторое одобрение со стороны премьер-министра Ллойд Джорджа, иностранного секретаря Артура Вальфура и специального уполномоченного президента Вильсона, полковника Эдварда Хауза, ничего из него не вышло. Западные нации считали вынужденное стремление русского народа к миру предательством. Нельзя винить их: их жертвы были так велики, что любой конец войны, кроме полной победы, казался бы издевательством над мертвыми и изувеченными. Разумные доводы были отложены в сторону, политикой правили чувства. В крови и шуме битвы всегда трудно думать о том, каким будет мир через десятилетие или даже через год. При такой точке зрения вполне естественно, что Антанта пыталась предотвратить выход России, даже большевистской России, из войны, чтобы не уменьшать своих сил.