Таню застал еще — но на следующее утро она уехала на урок к Высоцким. От А.Е. бодрые письма: у нее есть работа — и она довольна… В Chatelпоеду в среду, т. е. через два дня. У нас здесь проф. обед — нужно и мне принять участие. Зато потом опять 4 недели буду под наблюдением А.Е. «поправляться». Чувствую себя совсем недурно, дорога не утомила. Видно, берлинский са- наториум сказывается. Все утверждают, что вид у меня
прекрасный. А я занимаю всех рассказами о берлинских чудесах «июньского сезона» и все слушают с разинутыми ртами. И ведь есть что рассказывать!.. Ремизова уже видел. Сидит в своей драгоценной квартире — без гроша. Пришлось ему фунты сейчас отдать. Он совершенно оборвался. Но все больше и больше завоевывает симпатии французов. По-видимому, Plonвыпустит «В поле блакитном». С missHarrisonони переводят протопопа Аввакума. Серафима Павловна уже утверждена преподавательницей при InstitutSlave(4000 фр. в год жалованья). Я думаю, что, хотя ближайшие месяцы и будет трудно, но все же, в конце концов, все устроится, насколько такой человек, как он, может устроиться. Всего Вам доброго. Лечитесь и Вы, Мирра Яковлевна, держите в прижим М.Е.: пусть уж он к сентябрю вернется совсем здоровым. Не забывайте и мне писать (в Chatel) — как Вы живете. Еще раз всего доброго и еще раз спасибо за сердечное отношение и за всю заботу, которой Вы меня окружили в Берлине. (6.07.1924).
9 июля Шестов поехал в Шатель. Анна Ел. оттуда пишет Эйтингону о здоровье Шестова:
Я нахожу, что он поправился у вас, хотя боли все продолжаются, никак нельзя от них отделаться. Он с удовольствием вспоминает, как жил у вас, это время было для него моральным отдыхом; также о блинах и варениках рассказывает с удовольствием, особенно после неудачного здешнего обеда. (17.07.1924).
18 июля Наташа успешно сдала последний экзамен для получения диплома инженера парижской Высшей Электротехнической школы. Шестов сообщил об этом событии Гершензону и другим русским друзьям. Гершензон его поздравляет с окончанием «родительского курса»:
И дочка — инженер, разве не хорошо? Все очень хорошо; вы с Анной Ел. кончили заданный вам урок и теперь можете дать себе больше свободы. Я сказал бы даже, что этот момент — вот день окончания курса вашей Наташи — торжественный момент: это и вы кончили курс, другой,
ваш родительский. И вас от души поздравляю. (Москва, 29.07.1924).
«Родительский курс» был нелегким — плата за учение была высокой. В школе в течение девяти месяцев Наташа была перегружена работой. Чтобы ей помочь, ее часто «освобождали» от домашних работ, которые падали на других членов семьи. Хотя у Наташи и были хорошие отметки, но полной уверенности, что она справится с работой, не было. Очень мешали болезни: Шестова (в октябре и ноябре), Наташи, Тани и Анны Ел. (в феврале и марте). Когда диплом был получен, вся семья вздохнула с облегчением.
***
В 1924 году, как и в предыдущем, Шестов был приглашен в Понтиньи (декада «Муза и благодать», 8-18 августа 1924 г.). Он поехал туда из Шателя через Париж и потом вернулся в Шатель. Перед отъездом из Шателя он пишет Эйтингону:
Время бежит — уже не только июнь, а и июль прошел и на Ваше письмо, писанное в Франценсбаде, приходится отвечать в Баварию. Письмо Ваше очень порадовало и меня, и Анну Елеазаровну. Видно, лечение и отдых пошли Вам на пользу. Нужно надеяться, что после месячного пребывания в Баварии — Вы вернетесь в Берлин совсем обновленным. Очевидно, что «отдых необходим» — это одна из тех истин, которые все знают и все забывают, пока она так или иначе о себе сама не напомнит. Хорошо, что Вы вспомнили вовремя — и приняли меры, и что Мирра Яковлевна успела сделать, что нужно. Теперь остается и на будущее время не забывать. У нас тоже все благополучно. Здесь в ChatePeчудесно. Мы живем почти в горах, наш дом — последний в городе, и за ним уже холмы, поля, леса, виноградники. Прогулок сколько угодно и одна лучше другой. Я исходил здесь уже все окрестности и за
один месяц, который я здесь провел, по-видимому, я очень окреп. Боли стали появляться реже, стали не такими назойливыми, я заметно прибавил в весе. Чувствую себя сильнее. Устроены мы хорошо — А.Е. в этом отношении мастерица и умеет подчинить себе даже пансионных хозяек [149]. Все данные за то, что ближайший год будет лучшим, чем предыдущий, тем более, что мои каникулы протянутся еще целых два месяца. Но уже и сейчас я начал немного работать. И опять потянуло меня к Плотину. По-моему, он в некотором отношении самый загадочный из всех когда- либо живших философов, по крайней мере из древних. Из новых ему можно противопоставить разве только Спинозу. И как когда-то со Спинозой, так теперь я не могу расстаться с Плотином, пока не «достранствую» до тех невидных глубин его внутренней истории, о которых в истории философии принято думать, что их не бывает. У него, как и у Спинозы, на поверхность выплывает как раз то, что для него имело меньше всего значения, а то, что для него было то тьрштатор, что он больше всего ценил и искал, об этом он говорит всегда мимоходом, как бы нехотя и к соблазну всех его изучающих, т. к. это находится в противоречии с тем, чему он сам всегда «учил» в своей школе. Конечно, и у других философов чувствуется такое противоречие. Но у Плотина это противоречие между системой, общим построением и отдельными признаниями особенно заметно и кажется мне особенно знаменательным. Каждый раз представляется, что все больше и больше постигаешь смысл этой двойственности и потому хочется еще и еще раз вернуться к нему и его писаниям. И ужасно досадно, что приходится, подчиняясь режиму (хотя и благодатному) отдавать Плотиновским загадкам часы — а все время заботам о лечении. Но, авось, зимой будет иначе. Послезавтра еду, через Париж в Pontigny, где пробуду 8-18 августа. На всякий случай сообщаю Вам свой тамошний адрес: AbbayedePontigny (Yonne).