У нас, вообще, все благополучно. Устроились мы скромно, — так что, вероятно, из нашего прежнего бюджета не выйдем: несмотря на то, что на учение детей уходит много денег, мы проживем на 400 р. и это меня радует. Теперь здесь последнее время все кругом нуждаются, приходится поддерживать многих и гораздо приятнее в трудное время отдавать лишние деньги, чем тратить их на себя. Слава Богу, что Анна в этом отношении вполне на моей стороне. Наташа описала вам наш «симпозион»[75]. — Были Вяч. Иванов, Бердяев и Шпет — и спорили целый вечер. Шуму было много. (Москва, 8(21). 12.1914).
Получаете ли «Р.Вед.» [ «Русские Ведомости»], я выписал вам на три месяца, — напишите, доходят ли они аккуратно, тогда выпишу и на дальнейшее время. Сейчас «Р.В-и» самая интересная газета. У нас новостей мало. Живут, волнуются, надеются на благополучный исход войны. Хотелось бы всем, чтобы поскорее, но все-таки затягивается. Мне очень жаль, что нет моей рукописи и книг. Теперь бы лучше всего было переписывать — более серьезная работа не идет. Знакомых здесь много, даже слишком и все такие, у которых приходится до 2–3 часов ночи сидеть. Думаю, как бы от этого избавиться, и, кажется, избавлюсь. Анна уже ведет переговоры о поступлении в больницу и, верно, после праздников начнет работать. Дети поступят в гимназию — и все устроится. Может и я с собой справлюсь — начну правильно работать. (Москва, 17(30). 12.1914).
В своих воспоминаниях Герцык и Фондан описывают дружеские встречи Шестова с московскими писателями:
В военные годы теснее сблизился в Москве маленький кружок друзей — Вяч. Иванов, Бердяев, Булгаков, Гершензон и некоторые другие.
Мы с сестрой были дружески связаны с каждым в отдельности. Маленький островок среди тревожно катившихся волн народного бедствия. Это не значит, что внутри кружка царило благополучие и согласие. Нет, в нем кипели и сталкивались те же противоречия, что и во мне… С 14-го года в Москве поселился и Шестов с семьей. С одними из этого кружка он был близок и раньше, сближение с другими было ему ново и увлекательно. И эти люди, порой спорившие друг с другом до остервенения, все сходились на симпатии к Шестову, на ка- кой-то особенной бережности к нему.
Звонок. Он в передней — и лица добреют. И сам он до страсти любил словесные турниры. Не спеша, всегда доброжелательно к противнику, развертывал свою аргументацию — точно спешить некуда, точно он в средневековом хедере и впереди годы, века, точно время не гонит… Зоркий на внутренние события души — ветра времени Лев Исаакович не слышал. И чем догматичней, чем проти- воположней ему самому собеседник — тем он ему милее, обещая долгий спор, долгий пир, обилие яств…
Нас с сестрой особенно тешило эстетически, когда сходились Шестов и Вяч. Иванов — лукавый, тонкий эллин и глубокий своей одной думой иудей. Мы похаживали вокруг, подзадоривали их, тушили возникавший где-нибудь в другом углу спор, чтобы все слушали этих двоих. И парадоксом казалось, что изменчивый, играющий Вяч. Иванов строит твердыни догматов, а Шестов, которому в одну бы ноту славить Всевышнего, вместо этого все отрицает, подо все ведет подкоп. Впрочем, он этим на свой лад и славил.
Так долго безвестный, потому что он не принадлежал ни к какой литературной группе, шел всегда особняком,
в эти годы Шестов сразу приобрел имя: журналы ему открыты, выходит полное собрание сочинений, его читают… Он не скрывал своего наивного удовлетворения, а нас двух веселило питать эту маленькую слабость милого человека…
Иногда наши дружественные сборища перекочевывали к Шестову в один из Плющихинских переулков, где деревянные дома строены на манер скромных помещичьих. Просторно и домовито в столовой и еще какой-то комнате: только самое необходимое, без каких-либо эстетических потуг. Анна Елеазаровна у вместительного самовара. Но кабинет обставлен по-геллертерски. Раз я целый вечер под говор курящих, бегающих собеседников просидела в кожаном кресле Льва Исааковича, в кресле с строго рассчитанным выгибом спинки, локотников; нажмешь рычажок — выдвинется пюпитр, другой — выскочит подножка для протянутых ног…
Ему 50 лет. Мне кажется, он в первый раз в жизни почти счастлив, спокоен, вкушает мирные утехи мысли, дружества, признания. (Герцык, стр.110–112).
Помнится, не всегда беседы тех лет были мирны, бывали и острые стычки, вспышки враждебности. К концу 16-го года резко обозначилось двоякое отношение к событиям на войне и в самой России: одни старались оптимистически сгладить все выступавшие противоречия, другие сознательно обострили их, как бы торопя катастрофу. «Ну где вам в ваших переулках, закоулках, преодолеть интеллигентский индивидуализм и слиться с душой народа!» — ворчливо замечает Вяч. Ив[анов]. — «А вы думаете, душа народа обитает на бульварах?» — сейчас же отпарирует Бердяев. И тут мы обнаружили, что все сторонники благополучия, все оптимисты — Вяч. Иванов, Булгаков, Эрн — и вправду жительствуют на широких бульварах, а предсказывающие катастрофу, ловящие симптомы ее Шестов, Бердяев, Гершензон — в кривых переулочках, где редок и шаг пешехода… наша квартира символически объединяла переулок и бульвар: вход с переулка, а от Новинского бульвара отделял всего только огороженный двор, и окна глядели туда. (Герцык, стр. 161–162).