— Не заслуживаете! — повторила она, умоляюще сложив руки.— Боже! Кто может устоять и не полюбить вас? Будь по-вашему, мадемуазель; но сколько я должна взять? Раз вы усомнились в моих добрых чувствах к вам, я сделаю все, что вы потребуете, и пойду с вами. Теперь вы довольны?
Говоря это, она взяла мой кошелек. Я даже поцеловала ее от радости; мне нравилась ее манера держать себя, благородная и добросердечная, а эта короткая беседа с глазу на глаз еще больше привязала меня к ней. Со своей стороны, и она ласково обняла меня.
— Не будем больше спорить,— сказала она,— беру у вас луидор, этого хватит, ведь важно только, чтобы я что- нибудь взяла.
— Нет,— ответила я, смеясь,— пусть даже нам осталось всего четверть лье езды, я требую, чтобы вы взяли больше.
— Хорошо, возьмем два, чтобы положить конец спорам,— отвечала она,— и пойдемте!
Я повела ее в столовую. Только что подали на стол, и нас ждали. Все приветливо встретили нас, особенно много внимания к незнакомке проявляла госпожа Дарсир.
Я обещала строго наблюдать за ней во время еды и сдержала свое слово, по крайней мере, делала вид, что наблюдаю. Остальные меня за это упрекали, спорили со мной, но я не сдавалась.
— Я взяла на себя обязанности быть непреклонной,— сказала я,— только при этом условии наша спутница согласилась прийти сюда, и я исполняю свой долг.
Моя строгость, однако, была лишь предлогом для того, чтобы выбирать для нее все самое легкое и питательное; она шутя жаловалась, что я ее притесняю, но и на самом деле ела очень мало.
Все чувствовали, как много бы они потеряли, если бы ее не было с нами за столом; мне показалось даже, что с ее приходом все стали любезнее и остроумнее.
После обеда мы снова сели в дилижанс, а вечером опять все вместе ужинали на постоялом дворе.
На другой день, уже в одном лье от Парижа, к нашему дилижансу подъехала карета, и чей-то голос спросил, нет ли тут госпожи Дарсир. Это был стряпчий, которого моя приятельница просила выехать ей навстречу и приготовить комнаты для нее в гостинице. Она тотчас же выглянула из окна дилижанса.
Но вещи пассажиров были сложены в ящике на запятках экипажа; их трудно было достать в пути, и мы решили доехать до маленькой деревушки под самым Парижем, где кучеру все равно надо было остановиться по своим делам.
Пока вытаскивали наши сундуки и корзины, незнакомка отвела меня в сторону и здесь, в небольшом крестьянском дворике, обняла меня и попросила взять обратно неизрасходованные два луидора.
— Зачем же! — запротестовала я.— Ведь вы еще не доехали, оставьте их пока у себя, мне все равно, когда я их получу, сегодня или завтра. Или вы не хотите больше видеть меня, вы намерены расстаться со мной навсегда?
— Нет, мне было бы очень жаль расстаться с вами,— ответила она.— Но ведь мы уже все равно что в Париже; можно сказать, я дома.
— Как хотите,— сказала я, отступив на шаг,— а я оставлю вам эти деньги нарочно, чтобы вам пришлось дать знать о себе и сообщить, где я могу вас видеть.
Она засмеялась и шагнула ко мне, но я опять отступила.
— Нет, все напрасно,— крикнула я ей, смеясь.— Мне нужна гарантия. Итак, где вы живете?
— Я все равно собиралась указать вам адрес, по которому вы меня найдете,— ответила она,— имя мое Дарнейль (это было название одного ее маленького имения; настоящее же свое имя она скрыла), а узнать обо мне вы сможете у господина маркиза де Вири (одного из ее друзей), живущего в Марэ, на улице Людовика Святого, а теперь скажите вы, в свою очередь, где мне вас искать?
— Я не знаю названия квартала, где мы остановимся,— отвечала я,— но завтра я кого-нибудь к вам пришлю или же приеду сама.
В это время меня позвала госпожа Дарсир, и я вышла из дворика, чтобы присоединиться к ней; незнакомка последовала за мной; она попрощалась с госпожой Дарсир, я нежно поцеловала ее, и мы уехали.
Через час мы уже были в гостинице, где стряпчий снял для нас комнаты.
Мы прибыли довольно рано, и я охотно поехала бы к моей матери, но госпожа Дарсир так устала, что не в силах была меня сопровождать. Конечно, она могла бы отпустить со мной свою горничную, но предпочитала, чтобы я подождала до завтра.
Я решила отложить поездку, тем более что, как мне сказали, от нашего дома было очень далеко до квартала, где жила моя мать; само собой понятно, что мне не терпелось ее увидеть и с нею наконец познакомиться.
На следующее утро госпожа Дарсир, понимая мое нетерпение, пожертвовала своими делами ради моих, и в одиннадцать часов мы уже сидели с ней в карете и ехали на улицу Сент-Оноре, против монастыря Капуцинов, согласно адресу, по которому я в последнее время писала моей матери, не получая, впрочем, ответа.
Наша карета остановилась в указанном месте, и мы спросили, где дом госпожи маркизы де ...
— Она здесь давно не живет,— ответил нам швейцар или привратник (не знаю, как его назвать).— Она жила здесь приблизительно два года тому назад; но, с тех пор как господин маркиз умер, его сын продал дом моему барину.
— Маркиз умер! — воскликнула я в смятении и даже с испугом, в сущности необъяснимым: какое мне было дело до этого незнакомого мне отчима, от которого я никогда не видела ни малейшего внимания; напротив, если бы не он, моя мать, вероятно, не вычеркнула бы меня окончательно из своей памяти.
Но, узнав, что его больше нет в живых, а сын его женился, я испугалась за мою мать, не оповестившую меня о столь важных событиях; она хранила молчание о них, и это не предвещало ничего доброго; я смутно предчувствовала печальные последствия и для нее и для меня. Одним словом, новость эта поразила меня, она грозила множеством горестных перемен, которых я страшилась, сама не знаю почему.
— А когда он умер? — спросила я задрожавшим голосом.
— Да уже года полтора тому,— ответил привратник,— через шесть или семь недель после женитьбы его сына; молодой маркиз изредка бывает здесь, а живет он на Королевской площади.
— А маркиза, его мать, живет с ним? — опять спросила я.
— Не думаю,— ответил он,— говорили, будто не живет; если зайдете в его особняк, то вам наверняка скажут, где она и что с ней.
— Ну что ж,— сказала тогда госпожа Дарсир,— вернемтесь домой, а на Королевскую площадь поедем после обеда, тем более что у меня есть дела в этом квартале.
— Как вам будет угодно,— отвечала я с беспокойством и волнением в голосе.
И мы вернулись в гостиницу.
— Что вас так тревожит? — спросила меня по дороге госпожа Дарсир.— О чем вы все время думаете? Или вы принимаете так близко к сердцу смерть отчима?
— Нет, но я беспокоюсь за матушку, для нее это событие чрезвычайной важности,— ответила я.— Более же всего меня теперь тревожит, что я не могу увидеть ее, и вообще я не уверена, что найду ее у сына; ведь говорят будто она теперь живет отдельно.
— Что ж за беда,— возразила госпожа Дарсир,— если она живет отдельно, мы поедем прямо к ней.
Госпожа Дарсир останавливала карету у разных лавок и делала покупки; затем мы вернулись домой, а через три четверти часа после обеда снова сели в карету с приехавшим стряпчим и отправились на Королевскую площадь; понимая мое нетерпение, госпожа Дарсир решила первым делом отвезти меня и оставить у матери, если мы застанем ее там, а уж потом отправиться по своим делам; вечером же, если нужно, снова заехать за мной.
Но все эти планы строились на песке, и тревогам моим не суждено было на этом окончиться. Ни моего брата, ни невестки, то есть молодого маркиза и его жены, не оказалось дома. Мы узнали от швейцара, что они уже неделю как уехали в свое имение в пятнадцати или двадцати лье от Парижа. Что касается моей матери, то она не живет вместе с ними, и местопребывание ее неизвестно; нам могли только сообщить, что в этот же день, в одиннадцать утра, она заходила, чтобы повидать сына, так как не знала об его отъезде; что отсутствие его, видимо, поразило и опечалило маркизу; она сама только что вернулась из деревни и сегодня, уходя, не оставила своего адреса.
При этих словах меня снова охватил страх, и я невольно вздохнула.
— Так вы говорите, что она была огорчена отсутствием маркиза? — спросила я швейцара.