Продолжая спорить с послушницей, я нечаянно взглянула в зеркало — и показалась себе такой хорошенькой, так красиво одетой, что всякий пожалел бы, что лишился права на мое внимание, а я вдруг сразу приняла решение.
— Сейчас я спущусь,— сказала я послушнице,— сейчас выйду в приемную; ступайте сообщите об этом, а я следую за вами.
Она ушла; я вытерла глаза, постаралась скрыть следы слез, собрала всю свою гордость, вспомнила советы госпожи Дорсен и дала себе слово воспользоваться преподанным ею уроком и держаться непринужденно. Если я исполню намерение принести себя в жертву, постричься в монахини и покажу Вальвилю, как беззаветно я его люблю и какой постылой кажется мне жизнь без него, то я представлю этим такое полное, такое неопровержимое доказательство своей любви, что, право же, могу себе позволить немного отсрочить этот решительный миг, чтобы придать ему потом еще больше блеска и значения.
Итак, я сошла вниз; сердце мое сильно стучало, когда я входила в приемную; волна крови приливала к моему лицу при одной мысли, что сейчас, сию минуту мои глаза встретятся с глазами Вальвиля. «Но чего я страшусь, отчего робею? — спрашивала я себя.— Мне ли его бояться? Пусть он краснеет — он, непостоянный, ветреный, коварный, бессердечный, обманувший меня, нарушивший слово, преступивший клятву!» Этими рассуждениями я немного подбодрила себя и, воспрянув духом, смело вошла в приемную.
Изменник Вальвиль ожидал, что я буду бледна, убита; мой победоносный вид удивил, даже ошеломил его; я заметила его волнение; что-то шевельнулось в его лице, и это внутреннее движение означало: «Как она хороша!» Я поняла его так же ясно, как если бы он выговорил это вслух: ведь самолюбие проницательно, оно видит все — даже то, что от него желают скрыть. Вальвиль поклонился мне, я ответила ему реверансом. Он сел и довольно долго молчал, глядя на меня; я тоже не говорила ни слова.
— Я уже думал, мадемуазель,— сказал он наконец,— что вы совсем не выйдете; ждать тут довольно скучно.
Заметьте, дорогая, ему было «скучно»! Раньше он говорил о своем нетерпении, а не о скуке. Я извинилась спокойно и вежливо, как бы говоря: «Я с вами учтива, но не более того».
— О, боже, как вы красиво одеты! Вы собираетесь куда-нибудь ехать?
— Нет, сударь.
На этом разговор оборвался.
Вальвиль смотрел на меня с пристальным вниманием и, казалось, о чем-то тревожно размышлял.
— На вашем лице не видно никаких следов болезни; вы выглядите прелестно,— сказал он наконец.
Я поклонилась.
— О чем вы думаете мадемуазель?
— Я? Ни о чем.
— Ни о чем! Это легче сказать, чем сделать.
— Но это так.
И мы снова умолкли.
— Вы говорили с моей матушкой? — спросил он довольно робко и потупил глаза.— Боюсь, она жалуется на меня; и вы, наверно, думаете, что у вас тоже есть основания быть недовольной мною? Я вовсе не отрицаю своей вины; вам обеим есть в чем упрекнуть меня...
— Госпожа де Миран добра,— прервала я его,— она вас любит, сударь, и вы никак не должны сомневаться в ее снисхождении: все давно улажено. Я рада сообщить вам, если вы этого еще не знаете, что с ее стороны вы не встретите никаких препятствий своему счастью.
— Что вы подразумеваете под моим счастьем, мадемуазель? — воскликнул Вальвиль удивленным тоном.
— Ваш брак с мадемуазель Вартон,— ответила я холодно.— Неужели меня можно не понять? Так я непременно должна назвать ту цель, к которой влекут вас ваши желания? Люди обыкновенно не забывают того, чего страстно желают.
Эти слова, произнесенные шутливым тоном и с легкой улыбкой, произвели чрезвычайное действие на неблагодарного. Надо признаться, что улыбка моя была весьма лукавой.
Смотреть прямо в глаза изменнику, который старается щадить ваше горе (ибо он воображает, что вы умираете от горя), говорить о своей сопернице, называть ее, не сморгнув глазом, по имени, с улыбкой и полным хладнокровием — прямо, тут есть чем поразить неверного и уязвить его самолюбие. Вальвиль, во всяком случае, был уязвлен.
— Я бы очень желал,— сказал он с явной досадой,— быть обязанным своим счастьем именно вам; собственно, я даже не сомневаюсь, что уже в долгу перед вами. Теперь мне ясно: вы сами просили матушку разрешить мне жениться на другой. Это говорит о том, какая у вас прекрасная душа; это даже поучительно для такого грешника, как я.
Он пытался рассмеяться, но улыбка его больше походила на гримасу.
Я была немного задета его тоном и ответила все с той же холодностью:
— Я еще не совсем забыла, что вы когда-то питали намерение составить мое счастье, сударь; не удивительно, что я теперь могу быть равнодушной к вашему счастью и потому не хочу упустить случай, быть может единственный, оказать вам услугу.
— Еще не совсем забыли? — перебил он.— Не совсем!Хорошо сказано, и очень к месту. Значит, сделав столь великодушное усилие, вы полагаете, что мы в расчете и что вы уже имеете полное право забыть меня совсем? Так ли я вас понял, мадемуазель?
Судите сами, дорогая, как странно устроено сердце мужчины и как причудлив его ум! Вальвиль пришел просить меня, чтобы я умиротворила его мать. Его посещение не имело никакой иной цели — это я узнала после со всей достоверностью. Оказалось, что я угадала его желания и опередила его просьбу, что все уже решено и улажено, и что же? Он рассердился! Можно ли вообразить большее легкомыслие, большее непостоянство? И они смеют рассуждать о нас!
Господин изменник рассчитывал, видите ли, на героическое усилие, вырванное у моей любви, а не на свободу, которой он был бы обязан только моему равнодушию; он был недоволен, что я как бы говорила мадемуазель Вартон: «Вот он, пожалуйста, можете взять его себе, мне он больше не нужен». Нет! В угоду ему я должна была крикнуть ей, рыдая: «Вы отнимаете у меня самое дорогое на свете! Я уступаю вам свое единственное сокровище и буду оплакивать его всю жизнь!» Вот чего хотел он, и чего не хотела я.
— Но, однако, сударь,— сказала я,— не все ли вам равно, что именно я думаю и чувствую? По-моему, это должно быть для вас совершенно безразлично.
— Что я слышу? — воскликнул он, вскакивая со стула.— О, этого я не ожидал. Нет! Не ожидал! О, боже, кто бы мог поверить?
И он начал бегать по приемной, быстро, быстро, и потом все медленней и тише, бормоча:
— Нет, это невероятно! Непостижимо!
Затем он снова сел и продолжал:
— Я перед вами в огромном долгу, мадемуазель, в неоплатном долгу; вы очаровательны, вы восхитительны: вот это характер! Как же я был глуп, когда воображал, что виноват перед вами, упрекал себя, боролся с собой, осуждал себя; мои поступки вполне вам по душе, как я вижу.
И он снова вскочил и принялся шагать по комнате, приговаривая:
— Нет, я вас не знал; я готов был поклясться... Но это чистейшее заблуждение, не стоит и вспоминать.
И, снова бросившись на стул, он продолжал свои рассуждения:
— Надо признаться, женщина куда сильнее нас; женское сердце похоже на новооткрытую землю: мы причаливаем к ее берегам, но не проникаем вглубь. Ну-с, мадемуазель, что же еще вы хотели бы мне сказать?
— Я, сударь? — удивилась я.— Да право, ничего. Ведь это вы пришли ко мне — думаю, вы намеревались о чем-то поговорить со мною; впрочем, сыну госпожи де Миран все дозволено; я не стану возражать вам, хотя ваши речи кажутся мне весьма странными.
— Вот это мило! — вскричал он.— Лучше не придумаешь! Продолжайте, мадемуазель, продолжайте. Так мои «речи кажутся вам весьма странными»?.. «Сыну госпожи де Миран...» Значит, для вас я не более чем сын госпожи де Миран? Если бы не это звание — которым я во всех отношениях горжусь,— я был бы для вас ничем? А я-то думал, что человек, питавший к вам столь горячую привязанность, мог бы надеяться на более лестное и нежное имя, чем «сын госпожи де Миран»; наши взаимные обеты...
— Наши обеты? О сударь, кто о них думает? Кто их помнит? О них и речи нет, уверяю вас.
— Но почему же, мадемуазель? — тихо спросил он и горестно вздохнул при этом.— Почему о них больше нет речи? Что я сказал недоброго? Что я сделал плохого? На что вы жалуетесь, объясните, ради бога?
— Мне жаловаться на вас, сударь? — ответила я.— Полно! Разве я жалуюсь? Не понимаю, за что вы на меня сердитесь? Удивительное дело: я всячески стараюсь вам угодить — и все понапрасну. Право, вы требовательны, даже очень требовательны.