— Я? Дорогое дитя! Увы! Господи, какая жалость! Такой человек, как я, бедный монах, беспомощен, но бог все может. Посмотрим, дочь моя, посмотрим; я подумаю. Богу известно, что я всей душой готов помочь вам; быть может, он вдохновит меня, все от него зависит; я буду молиться ему, молитесь и вы. Говорите: «Господи, на тебя вся моя надежда». Обязательно молитесь. Завтра в девять часов утра я буду у вас. До этого времени не выходите из дому. Ох, уж поздно, у меня дела, до свидания, не падайте духом; отсюда до вас далеко, ступайте. Да хранит вас бог. До завтра.
Я молча поклонилась, ибо не в силах была вымолвить ни слова, и ушла по меньшей мере столь же печальная, как и пришла: от святых и благих утешений, коими монах старался приободрить меня, мое положение показалось мне еще более ужасным; я была недостаточно благочестива, да и в восемнадцать лет человек считает, что все потеряно, все погибло, когда ему говорят, что остается только надеяться на бога: эта страшная, серьезная мысль пугает душу. В юном возрасте можно представить себе только то, что видишь, и юность помышляет лишь о земном.
Итак, я глубоко сокрушалась, возвращаясь домой, никогда еще я не была так удручена.
Из-за какого-то затора на улице мне пришлось остановиться у ворот женского монастыря; двери в монастырскую церковь были открыты, и вот, отчасти из религиозного чувства, вдруг охватившего меня, отчасти из желания предаться свободно вздохам и скрыть свои слезы, обращавшие на меня внимание прохожих, я вошла в эту церковь, где никого не было, и опустилась на колени в исповедальне.
Там я погрузилась в свою скорбь и не сдерживала ни своих стенаний, ни плача; я говорю «стенаний», потому что я громко жаловалась и произносила вслух целые фразы: «Да зачем же я, несчастная, появилась на свет? Что делать мне на земле? Боже великий, ты вдохнул в меня жизнь, помоги же мне!» И во многих других, подобных же возгласах изливала я свое горе.
В самый разгар моих вздохов и причитаний (так, по крайней мере, мне кажется) в церкви появилась какая-то дама — я не видела, как она вошла, и заметила ее, лишь когда она направилась к выходу.
Позже я узнала, что она приехала из деревни, что она приказала кучеру остановить карету у монастыря; там ее очень хорошо знали, и некоторые ее знакомые просили ее мимоездом передать их письма настоятельнице; и, пока ходили предупредить настоятельницу и вызвать ее в приемную, дама зашла в церковь, увидев, как и я, что двери в нее открыты.
Едва она очутилась там, как ее поразили мои громкие сетования, она услышала все, что я говорила, и по моей скорбной позе могла судить о великом моем отчаянии.
Я сидела, низко опустив голову и бессильно свесив руки, до того погруженная в свои мысли, что даже позабыла, где я нахожусь.
Вы знаете, что я была хорошо одета, и хотя дама не видела моего лица, но что-то легкое и гибкое, всегда разлитое по юному и стройному стану, позволило ей без труда угадать мой возраст. Моя скорбь, показавшаяся ей безмерной, тронула ее: моя молодость, изящество, а может быть, также и мой наряд привлекли ко мне ее симпатии; я не зря упомянула о наряде — благообразие ведь никогда не вредит.
В таких случаях хорошо бывает понравиться чужому взору, а уж он привлечет к нам и сердце созерцающего. Если вы несчастны, но дурно одеты, то вы оставите равнодушными самые лучшие в мире сердца, или же они почувствуют к вам весьма прохладное сострадание; у вас не будет той привлекательности, которая льстит их тщеславию; а ведь ничто так не помогает нам проявлять великодушие к несчастным, ничто так не доставляет нам чести и удовольствия выказывать страдальцам сочувствие, как их изящный облик.
Дама, о которой я говорила, внимательно рассмотрела меня, и чтобы увидеть мое лицо, вероятно, выждала бы, когда я подниму голову, но тут пришли сказать, что настоятельница ждет ее в своей приемной.
От стука отодвигаемого стула я очнулась, а когда услышала шаги, захотела посмотреть, кто идет; она ждала этого, и наши глаза встретились.
Увидев ее, я покраснела, поняв, что она слышала мои сетования, но, несмотря на свое смущение, я заметила, что ей понравилось мое лицо, что мое горе ее трогает. Все это я прочла в ее взгляде, а в моем взгляде (если он выразил то, что я чувствовала) она должна была прочесть благодарность и робость, ведь человеческие души понимают друг друга.
Она смотрела на меня, проходя по церкви, я неприметно опустила глаза, и она вышла.
Минут десять я еще оставалась в церкви, утирая слезы и думая о том, что делать мне завтра если хлопоты монаха не увенчаются успехом «Как я завидую участи святых дев спасающихся в этом монастыре,— говорила я себе.— Вот то счастливицы!»
Эта мысль занимала меня как вдруг сестра привратница подошла ко мне и учтиво сказала.
— Барышня, скоро закроют церковь.
— Я сейчас уйду, сударыня,— ответила я, глядя в сторону, ибо боялась, как бы она не заметила, что я плакала но я забыла, что надо остерегаться интонаций голоса, и они-то и выдали меня. Сестра привратница почувствовала, сколько в нем жалостного уныния, как я молода — совсем еще девочка, увидела к тому же, как я мило одета и миловидна сама по себе, и, как она потом мне рассказывала, не могла удержаться и сказала мне:
— Увы, дорогая моя, что с вами? Боже ты мой, жалко смотреть на вас! У вас какое-нибудь горе? Право, жалко мне вас. Может быть, вы пришли поговорить с одной из наших монахинь? С которой же вы хотите побеседовать?
Я ничего не ответила ей, но глаза мои опять увлажнились слезами. Ведь все девушки, все женщины готовы вновь залиться слезами, как только им скажут: «Вы сейчас плакали». Это ребячество и как будто кокетство с нашей стороны, от которых мы почти никогда не можем избавиться.
— Ну вот, барышня, скажите же мне, что с вами, скажите,— настойчиво повторила сестра привратница.— Пойти мне позвать кого-нибудь из монахинь?
А я размышляла над тем, что она сказала мне. Может быть, через ее посредство бог призывает меня подумать над этим? Умиленная ее ласковой настойчивостью, я вдруг ответила.
— Да, сестра, я бы очень хотела поговорить с матушкой настоятельницей, если у нее есть время
— Хорошо, красавица моя, пойдемте,— сказала привратница,— идите вслед за мной, я проведу вас в приемную, она через минутку придет туда. Пойдемте.
Я пошла вслед за нею; мы поднялись по узкой лестнице, она отворила дверь, и мне сразу бросилась в глаза та дама, о которой я говорила,— я видела ее лишь в ту минуту, когда она выходила из церкви и, выходя, очень приветливо посмотрела на меня.
Мне показалось, что дама эта обрадовалась, увидев меня, она любезно встала, чтобы дать мне место.
Она вела беседу с настоятельницей монастыря, и я сейчас сообщу вам, что было причиной ее посещения.
— Сударыня,— сказала привратница,— я пришла доложить вам, что вот эта барышня спрашивает вас.
Настоятельница оказалась кругленькой и белотелой коротышкой с двойным подбородком и свежим, гладким лицом. У мирян не бывает таких физиономий, да и вообще монашеское дородство отличается особыми свойствами: оно создается на приволье и более методически, более искусно, более умело, с большей любовью к самому себе, чем у нас.
Обычно наша полнота достигается очень просто — благодаря темпераменту, количеству поглощаемой пищи или же отсутствию деятельности и вялости натуры; но чувствуется, что для приобретения той полноты, о которой я говорю, нужно сделать ее своей задачей; она может быть лишь следствием деликатной и ревностной заботы о своем благоденствии и удобствах, она свидетельствует не только о любви к жизни — и к жизни здоровой, но к жизни сладостной, праздной, о пристрастии ко всяким лакомствам; свидетельствует и о том, что, наслаждаясь удовольствием чувствовать себя хорошо, человек так нежно холит себя, как будто он всегда находится на положении выздоравливающего больного.
И ко всему этому монашеское дородство не похоже на наше мирское; оно не столько огрубляет лицо, сколько делает его важным и степенным и придает всему облику не столько веселый, сколько спокойный и довольный вид.
Приглядитесь к этим благодушным сестрицам монахиням, и вы найдете, что внешне они очень любезны, но внутренне глубоко равнодушны к людям. На лицах монахинь написано сострадание к вам, но душу их оно не затрагивает; они подобны красивым картинкам, изображающим чувствительность и доброту, а на деле их не имеют.