— Вы возвращаете мне жизнь,— ответил Вальвиль.— Ваш сын счастливейший из людей. Но, матушка, как же вы поступите с Марианной? Разрешите вы мне навещать ее иногда?
— Сын мой,— сказала она,— пока ничего не могу тебе ответить, дай мне подумать, посмотрим.
— Так дозвольте мне, по крайней мере, любить ее,— добавил Вальвиль.
— Ах, праведное небо! Если бы я и запретила тебе, разве это помогло бы? Люби ее, дитя мое, люби. И пусть будь что будет,— заключила она.
Но ведь я сказала, что пойду в монахини, и сейчас от избытка рвения думала было подтвердить свое намерение; однако ж госпожа де Миран, по-видимому, забыла о нем, и я вдруг рассудила, что не стоит напоминать ей об этом.
Я исчерпала весь свой запас великодушия: чего я только не говорила, желая отвратить Вальвиля от любви ко мне; но если госпоже де Миран угодно было согласиться, чтобы он любил меня, если ее сердце до такой степени смягчилось из сострадания к сыну или ко мне,— мне оставалось только молчать; неужели мне следовало предупредить ее: «Сударыня, берегитесь! Что вы делаете?» Такое чрезмерное бескорыстие было бы с моей стороны неестественным и безрассудным.
Поэтому я не промолвила о монашестве ни слова. Госпожа де Миран посмотрела на меня.
— Какая же ты опасная девушка, Марианна! — сказала она, поднимаясь со стула.— До свидания. Пойдем, сын мой.
Вальвиль, не переставая, целовал ей руку, держа ее в своей, и мать угадала, что означают эти поцелуи.
— Да, да,— добавила она.— Я прекрасно понимаю, что ты хочешь сказать. Но я еще ничего не решила. Не знаю, право, как быть! Вот положение! Прощай, Марианна. Уже поздно. Ступай обедать, я скоро навещу тебя.
Я ничего не ответила, только поклонилась и утерла глаза платком. Она подумала, что я плачу, и сказала мне:
— О чем ты плачешь? Я нисколько тебя не упрекаю. Разве я могу сердиться на тебя за то, что ты всем любезна? Ну, успокойся. Дай мне руку, Вальвиль.
И тотчас она спустилась по лестнице, опираясь на руку сына, а он из деликатности ничего не сказал мне: говорили только его глаза; простился он со мной лишь реверансом; в ответ я тоже присела, весьма церемонно и с неуверенным видом, словно боялась позволить себе какую-нибудь вольность и злоупотребить снисходительностью его матери, дружески поклонившись ему.
И вот я осталась одна, еще более взволнованная, чем накануне, когда ушла от меня госпожа де Миран.
Были ли у меня основания так волноваться? «Люби ее, дитя мое, и будь что будет,— сказала сыну моя благодетельница. И она добавила: — Посмотрим. Не знаю, право, как быть». Разве это, по сути дела, не значило, что она сказал мне: «Надейся»? И я надеялась, я вся трепетала, называла свою надежду, безумной и совсем неуместной. А ведь в подобных случаях человек жестоко страдает. Лучше уж не иметь никакого проблеска надежды, чем увидеть слабую ее искру, которая загорится в душе лишь для того, чтобы внести в нее смятение.
«Выйду ли я замуж за Вальвиля?» — думала я. Я считала это невозможным и вместе с тем чувствовала, что буду несчастна, если не стану его женой. Вот и все, что вынесло мое сердце из неуверенных слов госпожи де Миран. Как же мне было не мучиться еще больше, чем раньше? Всю ночь я не смыкала глаз, плохо спала я и следующие две-три ночи, ибо три дня ничего ни о ком не слышала и, помнится, даже роптала немного на свою благодетельницу.
«Почему же она не принимает решения? — говорила я себе иногда.— Зачем эти проволочки?» Кажется, я даже сердилась на нее.
Ее не было и на четвертый день; но в три часа дня меня вызвал в приемную Вальвиль.
Мне сказали об этом — а это значило, что мне дозволяется побеседовать с ним; однако ж я не воспользовалась этим дозволением. Я любила его теперь в тысячу раз больше, чем прежде; мне страшно хотелось увидеть его, хотелось услышать от него, нет ли новых вестей, касающихся нашей любви, и все же я не дала себе воли, я отказалась выйти к нему: пусть госпожа де Миран, если она узнает об этом, почувствует ко мне еще больше уважения.
Итак, мой отказ был просто хитростью. Я попросила Вальвиля извинить меня, что я не увижусь с ним, если только он не пришел по поручению матери, чего я совсем не предполагала,— ведь она не предупредила меня, очевидно ничего не зная о его намерении посетить меня.
Вальвиль не решился обмануть меня и оказался настолько рассудительным, что беспрекословно удалился. Моя благоразумная хитрость стоила мне больших усилий, и я уже корила себя за нее, но тут привратница передала от его имени, что он придет завтра с госпожой де Миран. И вот почему он мог заверить меня в этом: на следующий день в нашем монастыре должен был состояться торжественный обряд пострижения молодой послушницы в монахини, и ее родители пригласили на эту церемонию семейство Вальвилей — мать, сына, дядю и всю родню; позднее я узнала об этом, но догадалась и сама, когда увидела их в церкви...
Как вам известно, на подобных торжественных церемониях монахини показываются с открытым лицом, и от решетки отдергивают занавес, заметьте, что я обычно занимала место у самой решетки. Госпожа де Миран явилась так поздно со всей своей компанией, что едва успела войти в церковь до начала службы. Повторяю, я не знала, что она приглашена, и для меня было приятной неожиданностью увидеть ее, когда она пересекала главный придел, направляясь к решетке; ее вел под руку довольно представительный, хотя и пожилой, кавалер. За ними вереницей проследовали другие особы, тоже сопровождавшие ее, как мне показалось; я не сводила с нее глаз, она меня еще не замечала.
Наконец, она пробралась к назначенному для нее месту и села рядом со своим спутником. И тогда я среди ее свиты увидела господина де Клималя и Вальвиля.
«Как! Господин де Клималь тут?» — подумала я с удивлением и, пожалуй, даже несколько взволновалась. Во всяком случае, я предпочла бы, чтобы его тут не было; я сама не знала, следует ли мне отнестись равнодушно к его присутствию или рассердиться на это; во всяком случае, видеть его мне было неприятно, я имела право считать его дурным человеком и полагать, что одно уж мое появление должно привести его в расстройство.
Да еще его замешательство при виде меня окажется пустяком в сравнении с теми тягостными чувствами, которые к нему прибавятся, когда он обнаружит новые для него обстоятельства, новые причины для тревоги и смятения.
Я все ждала той минуты, когда мне можно будет сделать реверанс госпоже де Миран, его сестре; она, конечно, ответит мне легким поклоном, со свойственной ей приветливой, ласковой улыбкой, говорящей о близком нашем знакомстве. О! Что подумает господин де Клималь об этой близости? Каких только злополучных для себя последствий не станет он ждать от нее! Подумайте, дорогая, какою опасной для его репутации я покажусь ему! А ведь как надо бояться злого человека, который сам тебя боится!
Из-за всего этого я находилась в смутном волнении.
Первым увидел меня Вальвиль и поклонился с каким-то веселым и уверенным видом, предвещавшим хороший исход наших дел. Господин де Клималь не заметил поклона, которым его племянник обменялся со мной: он в эту минуту говорил о чем-то с кавалером, сидевшим рядом с госпожой де Миран.
Она слушала их разговор и еще ни разу не посмотрела в сторону монахинь. Наконец она бросила на нас взгляд и заметила меня.
Тотчас же я сделала глубокий реверанс, а она дружески помахала мне рукой, что означало: «А-а, здравствуй, дорогое дитя, вот и ты!» Ее брат, достававший тогда из кармана что-то вроде требника, заметил эти знаки, повернул голову и тогда увидел свою юную белошвейку, казалось не много потерявшую от того, что она прогнала его, и одетую так изящно, что она, должно быть, не жалела бесчестных подарков, которые возвратила ему.
Этот бедняга (уже приближается час, когда он заслужит право на то, чтобы я мягче говорила о нем), этот бедняга, для которого я по какому-то роковому стечению обстоятельств всегда должна была быть причиной замешательства и тревог, утратил всю свою самоуверенность и не смел взглянуть мне в лицо.