Подали ужин; сначала шел разговор о том, какие вести приходят от господина де Фар, находившегося в армии; затем стали говорить обо мне; все общество обращалось со мной весьма уважительно. Госпожа де Фар уже уведомила гостей о предстоящем моем браке, и все поздравляли Вальвиля.
После ужина гости уехали; госпожа де Фар предложила Вальвилю остаться до завтра, его не пришлось упрашивать. Я подхожу к катастрофе, угрожавшей мне: на следующий день мне довелось пролить много слез.
Я встала в одиннадцатом часу утра; через четверть часа в мою спальню явилась горничная — одеть меня.
Как ни были для меня необычны услуги, для которых она пришла ко мне, я, думается, принимала их непринужденно, словно привыкла к ним. Надо же было поддерживать свое положение в свете, а такие вещи я схватывала на лету; у меня был прирожденный вкус к ним, или же, если хотите, меня сразу обучало им какое-то тонкое тщеславие, и горничная не распознала во мне неискушенного новичка.
Едва я кончила одеваться, как услышала голос мадемуазель де Фар, приближавшейся к моей двери,— она с кем-то разговаривала. Я подумала, что с нею, вероятно, Вальвиль, и хотела выйти ей навстречу, но не успела — она уже вошла.
Ах, дорогая, угадайте, с кем она пришла, с кем? Угадайте. Вот уж можно сказать: гром среди ясного неба.
Я увидела перед собою ту самую хозяйку бельевой лавки, у которой я жила в качестве ее подручной, ту самую госпожу Дютур, о которой я опрометчиво или просто по рассеянности написала вам, что больше мне не придется о ней говорить,— в дальнейшем я действительно больше и не выведу ее на сцену.
Мадемуазель де Фар подбежала с шаловливым смехом и поцеловала меня; но внезапное зловещее появление госпожи Дютур, этого жалкого существа, так потрясло меня, что я окаменела и, не ответив на поцелуй мадемуазель де Фар, стояла недвижимо, словно статуя, бледная как смерть, не понимая, откуда такая напасть.
— Ах, дорогая, что с вами? Вы ни слова не промолвили! — воскликнула мадемуазель де Фар, удивленная моим молчанием и неподвижностью.
— Ох, господи, помилуй! Что это, мерещится мне, что ли? Неужто это вы, Марианна? — воскликнула госпожа Дютур.— Ей-богу, она! Она самая! Подумайте-ка, вот встреча! Я была тут по соседству, показывала полотно дамам, которые за мной прислали, а на обратном пути дай, думаю, заеду к госпоже маркизе узнать, не надо ли ей чего. Дочка ее увидала меня и привела сюда с собой. Верно, добрый ангел внушил мне мысль заглянуть в этот дом.— И она бросилась мне на шею.— Видно, вам удача привалила, Марианна! — тотчас добавила она.— Какая вы красавица стали и одета, будто куколка! Очень приятно видеть вас в таком авантаже. До чего ж это платье вам к лицу! Да, кажется, вы, прости меня, господи, и горничной обзавелись? Вы все-таки скажите мне по секрету, что все это значит. Уж я так рада за вас, бедная моя деточка! Расскажите, откуда все это взялось?
В ответ я ни слова, я была просто уничтожена. И тут вдруг явился Вальвиль, довольный, улыбающийся; но при виде госпожи Дютур покраснел, растерялся и тоже застыл как статуя. Вы же понимаете, ему сразу стали ясны плачевные последствия такой встречи; все произошло быстрее, чем можно об этом рассказать.
— Что вы, что вы, госпожа Дютур! — сказала мадемуазель де Фар.— Вы, несомненно, ошиблись, вы не знаете, с кем говорите. Наша гостья вовсе не та Марианна, за которую вы ее принимаете.
— То есть как это «не та»? Как это «не та»? — закричала госпожа Дютур.— Еще что выдумали? Не та!.. Вот так штука! Вы, чего доброго, скажете, что и я «не та» госпожа Дютур. Эко дело! Спасибо вам! А вы вот спросите-ка у нее, ошиблась я или нет. Отвечайте, дочь моя, ведь это вы, правда? Ну скажите, разве вы не жили у меня на хлебах четыре или пять дней, когда учились у меня моему ремеслу? Поместил ее ко мне господин де Клималь. И вдруг в праздничный день устроил ей праздник. (Мошенники и в праздники орудуют.) Прощай, голубушка, ступай на все четыре стороны. Уж как она тогда плакала, бедная сиротка! Поглядела я на нее — сама-то она простоволосая, Растрепанная, как святая Мария Магдалина, вещи все вокруг разбросаны,— одна юбка тут другая здесь. Сущая жалость!
— Будьте же осторожнее, сударыня, осторожнее! Ведь этого не может быть! — удивленно сказала мадемуазель де Фар.
— А мне все равно — может или не может. Я говорю то, что было,— возразила госпожа Дютур.— Да, кстати сказать, я велела отнести к господину де Вальвилю узел с платьями, которые ей подарил господин де Клималь; да еще она позабыла у меня свой платок носовой — неважненький платок, дешевый. Но все равно, это ее собственный платок, а мне чужого не надо, я его велела выстирать, и все тут,— будь он хоть во сто раз лучше, я на него не позарилась бы; а помянула я про платок только для того, чтобы доказать, что я хозяйку-то его хорошо знаю. Словом, молчи она или не молчи, а все равно это Марианна. А кто же еще? Конечно, Марианна. Так ее звали, когда я взяла ее к себе, а если теперь она по-другому зовется, так, значит, переменила имя, но тогда я за ней другого имени не знала, да и она тоже не знала, и то еще назвала ее так сестра одного священника,— Марианна сама мне говорила, что никто ведь не знает, кто она такая. Это опять-таки она мне сама рассказала. Что за черт, понять не могу, в чем тут загвоздка! Разве я хочу повредить этой девочке, бывшей моей подручной? Разве у меня зуб против нее? Вот уж нет! Просто я так считаю: встретил знакомого человека, поздоровайся с ним. Все так делают. А глядите-ка, оказывается, это не каждому по нраву! Конечно, раз барышня загордилась, тут уж ничего не поделаешь. Но, к слову сказать, я про нее плохого и знать не знаю. Когда жила у меня, была честная девушка, ничего худого за ней не водилось. Хорошо, если б она и теперь такою осталась, хотя бы и сделалась герцогиней. На что ж она разгневалась?
При последних словах горничная захихикала, прикрываясь ладонью, и вышла; я же почувствовала страшную слабость, ноги у меня подкашивались; рухнув в соседнее кресло, я молча плакала и вздыхала.
Мадемуазель де Фар потупилась и не произносила ни слова. Вальвиль, до той минуты не открывавший рта, подошел наконец к госпоже Дютур и, взяв ее под руку, сказал:
— Сударыня, удалитесь. Выйдите отсюда, умоляю вас, сделайте мне такое одолжение. Вы ничего не потеряете, дорогая госпожа Дютур, ступайте — и чтоб вас больше никто здесь не видел. Будьте скромны и можете тогда рассчитывать на любые услуги с моей стороны.
— Ах, боже мой, да с превеликим удовольствием! — затараторила госпожа Дютур.— Вот уж досада, что все так вышло, дорогой господин Вальвиль. Но что ж делать! Разве угадаешь? Поставьте себя на мое место.
— Да, да, сударыня,— ответил Вальвиль.— Вы правы, только уходите, пожалуйста, уходите поскорее.
— Прощайте, прощайте,— ответила она.— Извините за беспокойство. Мадемуазель, я к вашим услугам,— обратилась она к мадемуазель де Фар.— Марианна, голубка, ей-же-ей, я вам зла не желаю, честное мое слово. Наоборот, да пошлет вам небо и счастья, и всяческих благ! А может быть, вы хотите посмотреть, что я принесла в своей коробке? — болтала она, опять обращаясь к мадемуазель де Фар.— Может, вы что-нибудь взяли бы...
— Э, нет! — оборвал ее Вальвиль.— Нет. Сказано вам — уходите. Я куплю весь ваш товар, я оставляю его за собой и завтра уплачу за него у себя на дому.
Говоря так, он подталкивал ее к двери, и она наконец вышла.
А я все плакала и вздыхала, я не смела поднять глаз. Я была совсем убита.
— Господин де Вальвиль,— сказала мадемуазель де Фар, до той минуты молча слушавшая все, что говорилось вокруг,— объясните мне, что все это значит.
— Ах, дорогая кузина! — ответил Вальвиль, бросаясь к ее ногам.— Во имя всего, что дорого вам, спасите мне жизнь — речь идет по меньшей мере о жизни моей; молю вас, я взываю к вашей доброте и великодушию. Это правда, Марианна была несколько дней в ученье у этой женщины. В двухлетнем возрасте она лишилась отца и матери, полагают, что они чужестранцы; обоих убили в почтовой карете, вместе с их слугами,— это факт установленный; но так до сих пор и не удалось узнать, кто же они были; судя по их свите, они были знатные люди — вот и все, что можно о них сказать. Мадемуазель Марианну извлекли из кареты живой, она лежала на откинутой дверце, прикрытая телом матери; ее взяла к себе на воспитание сестра одного сельского священника, которая недавно умерла в Париже, оставив Марианну без всякой помощи. Какой-то добросердечный монах привел ее к моему дяде; я познакомился с ней совершенно случайно, но я обожаю ее; если я лишусь ее, я лишусь жизни. Я уже сказал, что ее родители путешествовали с несколькими слугами обоего пола, она, несомненно, высокого происхождения — так всегда предполагали. Весь ее облик, ее изящество и ее характер служат лишним тому доказательством; быть может даже, она принадлежит к более знатному роду, нежели я; быть может,— если б это стало известно,— ее любовь оказалась бы слишком большой честью для меня. Матушка знает все, мы ей все открыли, и она в восторге от Марианны; она поместила ее в монастырь, она дозволила мне любить Марианну, дозволяет мне жениться на ней, и я полагаю, что вы вполне способны разделить ее образ мыслей: вы не поставите Марианне в вину роковой случай, отнявший у нее родителей, вы не будете презирать ее сиротство. Несчастье, когда оно сопровождается такими обстоятельствами, о коих я говорил, не должно лишать такую миловидную девушку, и, как это ясно видно, девушку знатного рода, почтительного обращения со стороны всех порядочных людей. Сохраните же к ней уважение и дружбу; сберегите мне невесту, сберегите для себя подругу, достойную вас, подругу, наделенную благородным сердцем, какого вы не найдете больше ни у кого; оно всецело будет принадлежать вам, так же как и мое сердце, переполненное вечной и беспредельной признательностью. Не разглашайте нашу тайну, но этого еще мало,— здесь была сейчас горничная, и она все слышала: надо подкупить ее, и как можно скорее, надо торопиться.