— Сударь,— продолжала госпожа де Миран, обращаясь к министру,— я приехала повидать вашу супругу, и вот причина моего раннего визита,— добавила она, указывая на меня.— Я узнала, что одна из служанок госпожи де... якобы от моего имени явилась в монастырь, куда я поместила эту девушку, и увезла ее оттуда; надеюсь, что ваша супруга скажет мне, зачем это было сделано, так как я ничего тут не могу понять. Неужели хотели для забавы встревожить меня? Что за намерения были у тех, кому вздумалось похитить юную девушку, в которой я принимаю участие? Замысел исходит не от вашей супруги, я в этом уверена, я отнюдь не смешиваю ее с истинными виновниками похищения, которые, самое большее, добились, чтобы она согласилась на него. Я не корю и вас, сударь, вас тоже уговорили, вот и все. Но каким предлогом воспользовались? На чем мог основываться столь странный поступок? Какое преступление совершила мадемуазель Марианна?
— «Мадемуазель»? — с насмешливым видом воскликнула безыменная родственница.— «Мадемуазель»? Кажется, я слышала, что ее зовут просто Марианна, а впрочем, пусть она зовется любым именем, так как неизвестно, откуда она взялась, с ней ни в чем нельзя быть уверенным, можно только строить догадки; но зачем еще именовать ее «мадемуазель»? Эту маленькую любезность вы, вероятно, оказываете ей по причине некоторой ее миловидности.
При этих словах Вальвиль больше не мог сдерживать свои чувства и посмотрел на нее с горькой и презрительной усмешкой, которую она заметила.
— Юный мой кузен,— сказала она ему,— вам мои речи не нравятся, мы это знаем, но вы могли бы и не смеяться над ними.
— А если я нахожу ваши речи забавными, почтенная кузина, почему же мне и не посмеяться? — ответил он.
— Замолчите, сын мой,— тотчас остановила его госпожа де Миран.— А вас, сударыня, прошу предоставить мне говорить так, как я хочу и как считаю приличным. Если бы мадемуазель Марианна имела дело с вами, вы были бы вольны называть ее, как вам угодно, а мне приятно называть ее мадемуазель; однако ж, когда мне захочется, я называю ее и просто Марианной, это не имеет значения, ибо не умаляет уважения, которое я считаю своим долгом выказывать ей; я взяла на себя заботы о ней, и это дает мне особые права, каких у вас нет; но никогда я не позволю себе обращаться с ней бесцеремонно, как вы это делаете, воображая, что вам позволительно третировать ее. У каждого свой образ мышления, и я думаю не по-вашему; я никогда не стану оскорблять человека, пользуясь его бедой. Господь скрыл от нас, кто родители Марианны, и я не могу этого узнать; я хорошо вижу, что она достойна жалости, но не понимаю, почему ее надо унижать из-за этого, одно не влечет за собой другое; наоборот, разум и человечность, не считая религии, побуждают нас щадить людей, оказавшихся в таких обстоятельствах, как у нее. Стыдно обращать против несчастных низкое положение, в которое их низвергла судьба; совсем не пристало выказывать им презрение, их несчастья заменяют во мнении благородных сердец высокое звание, особенно когда дело идет о такой девушке, как мадемуазель Марианна, и о горькой доле, подобной ее участи. И поскольку вы, сударыня, знаете, что с ней случилось, вам, значит, известно, что есть почти верные признаки, что ее отец и мать, убитые во время их путешествия, когда ей было лишь два или три года, являлись весьма знатными чужестранцами; такого мнения люди держались о них в свое время. Вы знаете, что они взяли с собой в дорогу двух лакеев и горничную, которые тоже были убиты, как и все остальные пассажиры почтовой кареты; что малютка, одетая изящно, как и подобает ребенку высокопоставленных родителей, личиком походила на убитую даму; никто не сомневался, что это ее дочь; все эти сведения удостоверены были добродетельной особой, взявшей девочку на воспитание; все эти обстоятельства она перед смертью доверила святому человеку — доброму монаху, отцу Сен-Венсану, которого я знаю, и он, со своей стороны, подтвердит это перед всеми.
И тут посторонние слушатели, то есть не принадлежавшие к числу родственников госпожи де Миран, почувствовали жалость ко мне; даже кое-кто из родственников, наименее упорных моих гонителей, особенно госпожа де..., были растроганы; послышался легкий гул благоприятных для меня восклицаний.
— Итак, сударыня,— добавила госпожа де Миран, не прерывая своей речи,— вы хорошо видите, что все предположения говорят в ее пользу, и этого, кстати сказать, достаточно, чтобы оправдать наименование — мадемуазель, которое я прилагаю к ней; ведь я не могла бы отказать ей в этом из опасения обидеть ее. Тут и речи нет о галантности, это просто справедливость, ибо все требует, чтоб я воздала ей должное, если не хочу прибавить новых обид к тем, которые она уже изведала по воле случая; и вы сами, конечно, не посоветовали бы мне поступить так, ибо это, согласитесь, действительно было бы непростительным варварством, плачевным тщеславием, в особенности, повторяю, в отношении юной девушки с таким характером, как у мадемуазель Марианны. Я не очень довольна, что она все это слышит, но вы сами вынуждаете меня сказать, что ее наружность, которую вы находите привлекательной, в сущности, наименьшее ее достоинство; могу вас заверить, что по своей разумности, по высоким душевным качествам и по своим поступкам она больше может считаться девицей благородной, чем любая другая барышня, из какой бы знатной фамилии она ни была. А это, признайтесь, внушает уважение,— по крайней мере, я так полагаю. И всеми своими достоинствами, о которых я говорила, она обязана не своему знакомству с обычаями света, не полученному ею воспитанию, которое было очень простым, а, должно быть, все они были у нее в крови, а это, по-моему, самое важное.
— О, разумеется! — добавил Вальвиль, решившись вставить и свое слово.— Разумеется, так оно и есть. И если бы в свете именовали женщин — мадам или мадемуазель только в зависимости от их ума и сердца,— ах, сколько высокородных дам и девиц стали бы просто называться Манон или Като! Но, по счастью, у них не убили ни отца, ни матери и всем известно их происхождение.
Слушатели невольно засмеялись.
— Сын мой, я же вам запретила говорить,— довольно резко сказала госпожа де Миран.— Как бы то ни было,— продолжала она вслед за тем,— я покровительствую этой девушке, я делала ей добро и впредь намерена так поступать; она нуждается в моей помощи, и, право, любой порядочный человек может только позавидовать удовольствию, которое мне доставляют заботы о ней, каждый захотел бы быть на моем месте. Из всех моих добрых дел это самое похвальное; как не стыдно корить меня за него? Может быть, существуют законы, запрещающие иметь человечное, щедрое сердце? Может быть, богатый человек наносит оскорбление государству, если он принимает участие в судьбе особы, достойной помощи, и старается вознаградить ее за пережитые несчастья? Вот и все мое преступление, и пока мне не доказали, что это действительно преступление, я приехала, сударь, спросить: по какой причине так дерзко поступили со мной, почему подготовили вам и вашей супруге такой сюрприз? Я приехала за девушкой, которую я люблю и которую вы и сами полюбили бы так же, как я, если бы знали ее, сударь.
Она остановилась. Все молчали; я плакала, бросая на нее взгляды, свидетельствовавшие о моей привязанности к ней и умилявшие всех присутствующих; одна лишь неумолимая родственница, имя которой я запамятовала, нисколько не смягчилась и сидела с таким же сухим и негодующим видом, как и вначале.
— Любите ее, сударыня, любите на здоровье! Кто вам мешает? — сказала она, покачивая головой.— Но не забывайте, что у вас есть родственники и свойственники, которые не должны от этого страдать, и что с ними следует считаться. Только этого и требуют от вас.
— Ну, уж это оставьте, сударыня, оставьте! — ответила матушка.— Ни вам и ни кому другому я не позволю управлять моими чувствами; я не состою под вашей опекой. Всем вам я предоставляю право давать мне советы, но не делать мне выговоров; кстати сказать, именно вы, сударыня, подбивали остальных действовать и говорить определенным образом, я убеждена, что никто из них в глубине души не согласен с теми обвинениями, которые вы всем вложили в уста.