Среди бумаг господина де Тервира было найдено завещание, по которому все свое имущество он отдавал младшему сыну, оставив моему отцу лишь небольшую долю, причитающуюся каждому из детей, коей он по закону не мог его лишить. Это и был пункт, который мой дед собирался изменить и в силу которого отец мой и его семья обрекались на нищету.
От младшего брата, занявшего его место, трудно было ожидать великодушия; это была одна из тех мелких натур, которые не способны на благородный поступок; они не добры и не злы, не знают иной справедливости, кроме предписанной законом, и считают своим долгом не дать вам ничего, если имеют законное право ограбить вас. Соверши на их глазах благородный поступок — они назовут его безрассудством и страшно горды тем, что сами не способны на подобное «легкомыслие»; они как бы говорят: пусть дарят, кому охота, а я не буду.
Вот с каким человеком имел дело мой отец. Итак, пришлось ему удовольствоваться ничтожной долей наследства и приданым моей матери, которое было и того ничтожней. На помощь госпожи де Трель нельзя было рассчитывать: состояние ее было незначительно; к тому же за год до того она женила старшего сына, отдав ему львиную долю своего имущества, а между тем у нее было еще трое детей, так что ее скромных средств едва хватало, чтобы свести концы с концами.
Как видите, Марианна, до этой поры я ничего не выгадала от того, что имела и отца и мать. Отец недолго прожил. Некий молодой военный из дворян, ровесник отца, сманил его с собой в Париж, откуда должен был вернуться в полк. Отца приняли офицером в ту же роту, где служил его друг.
На этом кончается история жизни моего отца ибо он был убит в первом же сражении.
Все же у меня оставалась мать, а также несколько родственников; вы скоро узнаете, много ли они помогли мне в жизни.
Итак, матушка овдовела. Не помню, говорила ли я вам, что она была очень хороша собой и, что еще важнее, умела нравиться, она считалась одной из самых привлекательных женщин всей нашей провинции; хотя она не могла похвалиться большим состоянием и к тому же осталась с ребенком на руках (я говорю о себе), ей представилось несколько случаев вновь выйти замуж за людей с положением и деньгами, но в то время любовь ее к моему отцу еще не угасла; память о нем была ей еще слишком дорога, и она не решалась связать свою жизнь с другим.
Но вот из столицы приехал в свое поместье, по соседству с нашим, некий придворный кавалер; он увидел мою мать и полюбил ее. Это был красивый, представительный господин лет сорока, выделявшийся среди провинциальных поклонников матери изысканными манерами и светским лоском. Его внимание казалось лестным; начал он с того, что приятно взволновал ее тщеславие, сумев напомнить ей, что она красивая женщина, а кончил тем, что незаметно вытеснил из ее памяти образ мужа и завладел ее сердцем.
Он сделал ей предложение, она вышла за него замуж; мне в ту пору было всего полтора года.
Жизнь матушки сразу изменилась. Она стала одной из самых блестящих дам королевства, но я понесла невозместимую утрату. Через три недели после свадьбы мать забросила меня. Почет и роскошь, окружавшие ее, словно похитили у меня ее нежность, изгнали из ее сердца. И вот девочка, еще недавно так нежно любимая, так сильно напоминавшая своего отца и как бы замещавшая его, дитя, которое облегчало ей мысль о смерти мужа и как бы возвращало его ей в новом обличье; дочь, помогавшая ей верить, что любимый муж не ушел безвозвратно (она сама сотни раз говорила такие слова),— эта самая девочка была теперь почти так же прочно забыта, как ее покойный отец, и стала, можно сказать, круглой сиротой.
Новая беременность матери довершила мое несчастье и окончательно отвлекла ее от заботы обо мне.
Она отдала меня на попечение привратницы замка и часто по целым неделям даже не видела меня и не справлялась о моем здоровье; что касается отчима, то вы и сами понимаете, что он отнюдь не старался напомнить ей о моем существовании.
Я рассказываю вам о своем детстве, потому что вы рассказали мне о своем.
У привратницы были две дочери моих лет, которым она отдавала почти все, что получала для меня в замке; она распоряжалась мною по своему усмотрению, и никто не требовал у нее отчета; женщина ее сословия должна была обладать уж очень высокой и благородной душой, чтобы обращаться со мной не хуже, чем с собственными детьми, и не оделять их тем вниманием, что мне перепадало. Госпоже де Трель (я говорю о своей бабушке которая жила в трех лье от нас и по-настоящему любила меня) и в голову не приходило, что обожаемое дитя, вчерашний кумир ее дочери, малютка Тервир совершенно заброшена. Но вот однажды бабушка, месяца два не видевшая меня, была приглашена своим зятем, маркизом д ..., на обед.
Когда она вышла из кареты, я сидела у ворот, прямо на земле, в очень неприглядном виде, неумытая и одетая в тряпье, возможно, с чужого плеча.
По грязному белью, стоптанным башмачкам и рваному платью никто не признал бы во мне дочку маркизы.
Поэтому госпожа де Трель скользнула по мне равнодушным взглядом; заметив в нескольких шагах от меня другую девочку, одетую красиво и опрятно и сидевшую на низком детском стульчике, бабушка спросила служанку, стоявшую тут же:
— Это, вероятно, мадемуазель де Тервир?
— Нет, сударыня,— отвечала девушка,— вон она сидит; такая крепышка!
И правда, несмотря на мой убогий наряд, разорванный чепчик и растрепанные волосы, вид у меня был свежий и здоровый; но зато можно сказать, что здоровье и было моим единственным украшением.
— Как! Это моя внучка? В таком виде! — вскричала госпожа де Трель, возмущенная и опечаленная жалким зрелищем, какое я собой представляла.— Следуйте за мной в замок; возьмите на руки ребенка, и пойдемте.
Служанка повиновалась, и мы направились прямо в апартаменты маркизы, которую застали в будуаре перед туалетом; вокруг хлопотали горничные, занятые ее прической.
— Дочь моя,— обратилась к ней госпожа де Трель,— меня хотят убедить, что этот ребенок — мадемуазель де Тервир, но я не верю: девочка одета в тряпье, на какое не польстились бы и нищие. Вероятно, это какая-нибудь несчастная сиротка, подобранная из милости вашей привратницей?
Матушка покраснела. Обвинение было слишком беспощадно; оно сурово обличало ее в том, что у нее нет сердца, что она обращается со мной хуже, чем самая злая мачеха; сначала она растерялась, потом рассердилась.
— Последние три дня мне очень нездоровится, и просто нет сил углядеть за прислугой,— сказала она.— Ступайте, пришлите ко мне эту негодяйку привратницу,— добавила она, обернувшись к служанке; в голосе ее слышалось больше досады на меня, чем гнева на ту, кого она назвала негодяйкой.
Оставшись с ней наедине, госпожа де Трель, вне себя от негодования на мою заброшенность, высказала дочери без околичностей, что у нее сердце разрывается от жалости к судьбе несчастного ребенка; она не могла удержаться от слез, описывая, в каком виде меня застала, и говорила, что трепещет, предвидя участь, несомненно ожидающую меня в будущем.
Моя бабушка была женщина вспыльчивая; никто лучше ее не разбирался в подобных делах, никто не мог бы говорить о них с большим волнением и большей искренностью.
Это была одна из тех женщин, которые не знают других радостей и забот, кроме семейных; они высоко чтут звание матери семейства и считают для себя честью выполнять свои обязанности, не чураясь самых утомительных и неприятных их сторон и даже любя их, отдыхая за новыми хлопотами от старых. Судите сами, могла ли бабушка, при таком складе характера, одобрить свою дочь?
Не знаю, какие выражения она употребляла в разговоре с моей матерью; но мы редко умеем быть полезными тем, кого слишком сильно любим. Быть может, бабушка вспылила, а ведь обидные упреки редко достигают цели; чувство обиды снимает с нас чувство вины; мать сочла обвинения госпожи де Трель несправедливыми. Конечно, меня не следовало так плохо одевать; но выяснилось, что привратница, смотревшая за мной, обычно одевала меня лучше; просто в это утро не успела еще мною заняться, из-за этого не стоило поднимать такой шум.