Они гуляли вдвоем по большой маменькиной аллее и говорили о Христе, об апостолах, о пресвятой деве и отцах церкви, как о своих личных знакомых. Они останавливались, когда выдвигали особенно глубокомысленные проблемы и вдавались в мистические бредни, причем она увлекалась поэтическими умозаключениями, ракетой взлетавшими прямо в небо, он же приводил более положительные аргументы, точно маньяк, который взялся бы математически доказать квадратуру круга.
Жюльен выказывал новому кюре большое уважение, то и дело повторяя:
— Вот это, я понимаю, священник! Этот на уступки не пойдет.
И он исповедовался и причащался, сколько требовалось, щедро «подавая пример».
Теперь он почти ежедневно бывал у Фурвилей, охотился с мужем, который не мог жить без него, и катался верхом с графиней даже в дождь и в непогоду. Граф говорил:
— Они совсем помешались на верховой езде, но ничего, жене это полезно.
Барон приехал к середине ноября. Он изменился, постарел, притих, погрузился в беспросветную тоску, снедавшую его душу. И сразу же любовь к дочери вспыхнула в нем с новой силой, как будто несколько месяцев унылого одиночества довели у него до предела жажда привязанности, душевной близости, нежности.
Жанна не стала поверять ему свои новые взгляды, дружбу с аббатом Тольбиаком и свое религиозное рвение, но он с первого же раза почувствовал жгучую неприязнь к священнику.
И когда молодая женщина спросила вечером:
— Как ты его находишь? — барон ответил:
— Это сущий инквизитор! И, должно быть, опасный человек.
А затем, узнав от крестьян, которым он был другом, о жестокостях молодого священника, о гонениях его против естественных законов и врожденных инстинктов, барон всей душой возненавидел его.
Сам он был из поколения старых философов, почитателей природы, умилялся при виде соединения двух живых тварей, поклонялся некоему божеству пантеистов и восставал против католического бога с взглядами мещанина, злобностью иезуита и мстительностью тирана, бога, принижавшего в его глазах творение, — неотвратимое, безграничное, всемогущее творение, которое есть жизнь, свет, земля, мысль, растение, камень, человек, воздух, животное, звезда, бог и насекомое одновременно, творящее, потому что оно творение, потому что оно сильнее воли, необъятнее разума, и созидает оно без цели, без смысла и без конца, во всех направлениях и видах, по всему беспредельному пространству, в зависимости от случая и соседства солнц, согревающих миры.
В творении заключены все зародыши, мысль и жизнь произрастают в нем, как цветы и плоды на деревьях.
Поэтому для барона размножение было великим вселенским законом, почетным, священным, божественным актом, осуществляющим непостижимую и неизменную волю верховного существа. И он начал энергично восстанавливать ферму за фермой против нетерпимого священника, гонителя жизни.
Жанна в отчаянии молила господа, заклинала отца, но он неизменно отвечал:
— С такими людьми надо вести борьбу, это наш долг и наше право. Они не люди, а выродки.
И он повторял, встряхивая длинными седыми волосами:
— Это выродки; они не понимают ничего, ровно ничего. Они действуют под влиянием пагубного заблуждения, они противоестественны.
В его устах «противоестественны» звучало как проклятие.
Священник хоть и чуял врага, но хотел сохранить власть над господским домом и молодой хозяйкой и потому выжидал, не сомневаясь в конечной победе.
Кроме того, его неотступно преследовала одна мысль: он случайно обнаружил любовную интригу Жюльена и Жильберты и во что бы то ни стало хотел положить ей конец.
Однажды он явился к Жанне и после долгой беседы на мистические темы предложил ей в союзе с ним побороть и истребить зло в ее собственной семье, спасти от гибели две души.
Она не поняла его и стала допытываться. Он ответил:
— Еще не приспело время, но скоро я снова посещу вас.
И поспешил уйти.
Было это в конце зимы, гнилой зимы, как говорят в деревне, сырой и теплой.
Аббат явился снова через несколько дней и в туманных выражениях повел речь о недостойных связях между людьми, которым надлежало бы вести себя безупречно.
— А тем, кто осведомлен о таких греховных делах, — говорил он, — следует всеми способами пресекать их. — Потом он вдался в возвышенные рассуждения, взял Жанну за руку и призвал ее открыть глаза, понять наконец и помочь ему.
На этот раз она поняла, но молчала, с ужасом предвидя все то тягостное, что может обрушиться на ее умиротворенный дом; и она притворилась, будто не знает, о чем говорит аббат. Тогда он решил объясниться прямо:
— Мне выпала на долю тяжелая обязанность, виконтесса, но уклониться от нее я не могу. Мой сан повелевает мне осведомить вас о том, чему вы можете помешать. Итак, знайте, что муж ваш состоит в преступных отношениях с госпожой де Фурвиль.
Она в покорном бессилии склонила голову.
Аббат не унимался:
— Что вы намерены сделать теперь?
— Что же мне делать, господин аббат? — прошептала она.
— Воспрепятствовать этой беззаконной страсти, — отрезал он.
Тогда она заговорила в тоске, сквозь слезы:
— Ведь он уже обманывал меня с прислугой; он не обращает на меня внимания; он разлюбил меня; он груб со мной, когда мои желания ему не по нутру. Что же я могу поделать?
Кюре вместо прямого ответа возопил:
— Значит, вы это приемлете! Вы примиряетесь! Вы соглашаетесь! Вы терпите прелюбодеяние под вашим кровом! На ваших глазах совершается преступление, а вы отводите взгляд? И при этом вы полагаете, что вы супруга? Христианка? Мать?
— Что же мне делать? — прорыдала она.
— Все, что угодно, только не терпеть эту мерзость, — отвечал он. — Все, говорю я вам. Бросьте его, бегите из этого оскверненного дома.
— Но у меня нет денег, господин аббат, — возразила она. — И сил тоже нет больше. И как уйти без доказательств? Я даже права на это не имею.
Священник поднялся, весь дрожа.
— В вас говорит трусость, сударыня. Я считал вас иной. Вы не достойны божьего милосердия!
Она упала на колени.
— О нет, прошу вас, не покидайте меня! Наставьте меня!
Он произнес отрывисто:
— Откройте глаза господину де Фурвиль. Он, и никто другой, должен положить конец этой связи.
От одной этой мысли ее охватил ужас.
— Да ведь он убьет их, господин аббат! И чтобы я выдала их! Нет, нет, никогда!
Тогда он поднял руку, словно для проклятия, вне себя от гнева:
— Так живете же в позоре и преступлении, ибо вы виновнее их. Вы потворствуете мужу! Мне же здесь больше делать нечего.
Он ушел разъяренный, дрожа всем телом.
Она побежала за ним как потерянная и уже готова была уступить, уже бормотала обещания. Но он весь трясся от возмущения и стремительно шагал, в бешенстве размахивая огромным синим зонтом, чуть ли не больше его самого.
Он заметил Жюльена, который стоял возле ограды и указывал, как подстригать деревья; тогда он повернул налево, чтобы пройти фермой Куяров; при этом он твердил:
— Оставьте меня, сударыня, нам с вами не о чем говорить.
Как раз на его пути, посреди двора, кучка детворы, хозяйской и соседской, собралась вокруг конуры собаки Мирзы и с любопытством, молча, пытливо и внимательно рассматривала что-то. А среди детей, точно школьный учитель, заложив руки за спину и также любопытствуя, стоял барон. Но едва он завидел священника, как поспешил уйти, чтобы не встречаться, не раскланиваться, не разговаривать с ним.
Жанна говорила с мольбой:
— Подождите несколько дней, господин аббат, а потом придите снова. Я расскажу вам, что мне удалось придумать и сделать, и тогда мы все обсудим.
Тут они очутились возле детей, и кюре подошел поближе, посмотреть, чем там заняты малыши. Оказалось, что щенится собака. Перед конурой пятеро щенят уже копошились вокруг матери, а она лежала на боку, вся измученная, и заботливо лизала их. В ту минуту как священник нагнулся над ней, она судорожно вытянулась, и появился шестой щенок. И все ребятишки завопили в восторге, хлопая в ладоши: