Полковник Кириллов – спокойный, сосредоточенный, ладно сбитый блондин. Тонкий, интеллигентный, осторожный.
Видна выправка. Кадровик! Он избегает что-либо решать самостоятельно. Даже в боевых условиях умудряется «с ходу» не подписывать ни одной бумаги. Каждую бумажку он рассматривает как коварнейшую мину с сюрпризом, словно, если упустит там какую-нибудь запятую, то тем самым подпишет себе смертный приговор, самые ответственные проверяет два, а то и три раза.
В то же время он талантливый штабной офицер. Начальник штаба Божьей милостью! А всего по званию полковник, на четвёртом году войны.
Как с иронией высказался Кириллов, сам он попал под «колесо истории», о чём рассказал при мне командиру и прокурору дивизии.
…Дивизия внезапно, с небольшими потерями взяла город и продвинулась на запад. Только что была получена одобрительная шифровка Верховного Главнокомандующего, отметившего наш успех, и мы знали, что завтра прозвучим в приказе командующего фронтом, и поэтому все были радостно возбуждены.
Немцы обстреливали, город горел, и даже в подвал, где размещался НП, проникал дым и доносился шум боя.
Полковники и Полозов распили пару бутылок водки и вина по случаю боевого успеха, и Кириллов рассказал, как неудачно сложилась его судьба, поглядывая при этом на Полозова: мол, вот контрразведка и без меня все это знает и не даст соврать, а может, хотел уловить его внутреннюю реакцию.
«Занятый срочными важными делами, командарм поручил мне составление и посылку телеграммы своей супруге, что и было сделано. Одновременно я давал телеграмму и своей жене и, наверное, потому подписал ту, которая адресовалась жене командарма, своим именем. Заканчивалась телеграмма, как я помню, словами: «целую и обнимаю с нежностью, но темпераментно. Сережа». Но Сережей звали не командарма, а меня, Кириллова. Не знаю, трудно сказать, что подумала жена командарма, но, будучи женщиной властной и, очевидно, недоброй, она выдала мужу по первое число.
Вообще-то составление, посылка и отправка личных телеграмм не входили в мои обязанности помощника командарма. Однако спустя месяц я командовал ротой в Забайкальском военном округе, хотя с прежней должности можно было рассчитывать и на полк.
А спустя два года, в 1937-м, самого командарма изъяли, посадили как «врага народа». Меня таскали более года, отстранили и от последней занимаемой должности, понизили в звании и чуть самого не изъяли».
В то время как однокашники Кириллова, даже тот же пострадавший командарм, за годы войны стали в большинстве своём генерал-лейтенантами и генерал-полковниками, командовали дивизиями, корпусами и армиями, а один даже получил четвёртую генеральскую звезду, Кириллов лишь полгода назад стал полковником и был назначен начальником штаба нашей дивизии.
– Ты помнишь директиву, определяющую порядок выезда высших командиров в войска передовой линии? – спрашивает Кириллов Сергеева.
– Какую директиву?
– Директиву Ставки конца ноября сорок третьего… Когда под Никополем генерал-лейтенант Хоменко со своим командующим артиллерии заехали по ошибке к немцам и были убиты. Там, в директиве, определялся порядок выезда и меры предосторожности. Помнишь?
– Так точно! Там приводился ещё случай с генералом Петровым на Калининском фронте. Помню. – Подняв голову, Сергеев смотрит перед собой и, будто читая по бумажке, докладывает: – При выезде командующих армиями и командиров корпусов в войска передовой линии в составе конвоя необходимо иметь опытного проводника из офицеров, личную радиостанцию и два-три танка или бронемашины…
В этом сила Сергеева: любую директиву, инструкцию, приказ он помнит и знает наизусть. Сорок третий год – когда это было! – сколько воды утекло, сколько времени прошло, а он отвечает так чётко, будто только сегодня всё это выучил.
– Ну, танки по воде не пустишь – не ходят,- замечает полковник Кириллов.
– Товарищ полковник,- оживляется Сергеев,- а что если нам переправить генералов на плацдарм на автомобилях-амфибиях{8} ? Они менее заметны на воде, чем катера, и моторы у них потише.
Полковник несколько секунд молчит, словно обдумывая, затем неожиданно вспоминает:
– У Василия Афанасьевича Хоменко я был в тридцатой армии… в сорок первом, под Смоленском… В самые тяжёлые недели… Толковый был, волевой генерал…