И вдруг, откидывая на ходу гриву прямых волос, в столовую вошел Максим Горький.
Подойдя к Спендиарову, он ласково пригласил его в свой кабинет.
Волнение, которое испытываешь, встретившись впервые с очень известным, выдающимся человеком, обычно подавляет, а особенно застенчивых людей лишает дара речи.
Александр Афанасьевич не мог проронить пи слова, но, увидев из окна кабинета гладкое голубое море, невольно воскликнул:
— Какая прелесть!
И услышал за собой добродушную окающую речь:
— А я не люблю спокойное море. Бурное море мне гораздо больше по душе.
Заговорили о море. Потом перешли к музыке. У Александра Афанасьевича развязался язык. Он заговорил о татарских народных напевах, которые в то время записывал и обрабатывал, и с увлечением сказал:
— Я люблю их с детства, понимаете, с детства, даже, можно сказать, с младенчества.
— Понимаю, — мягко улыбнулся Горький, — именно в детстве зарождаются вкусы.
— Я собираюсь написать сюиту из этих обработок.
— Вам можно позавидовать. Вы так близко подошли к народу.
— Все крымское: крымская природа, старинные татарские напевы,— это пока та сфера, в которой я работаю...
Стемнело. Писатель зажег свечу. Как причудливо расположились на его лице свет и тени! Все в его внешности грубо и могуче: лицо, руки, голос... Но какие всепроникающие, нежные у него глаза!
— Я стихов вообще не пишу, — сказал Горький,— все равно лучше Пушкина не напишешь. Пушкин за всех поэтов русских вперед на двести лет написал! — провозгласил он громовым голосом, а потом заговорил тихо и, как показалось Александру Афанасьевичу, виновато: — И все-таки согрешил я, написал по валашской легенде песнь в стихах «Рыбак и фея».
Он подошел к письменному столу и, пошарив в ящике, протянул Александру Афанасьевичу исписанный листок:
— Если понравится, напишите музыку.
Через несколько дней Александр Афанасьевич принес писателю готовую балладу.
В БЕНЕФИС ОРКЕСТРА
Когда наступало обеденное время, Варвара Леонидовна посылала Аленьку и Лесю за Александром Афанасьевичем. Они заставали его в городском саду (там репетировал сезонный оркестр) или на набережной.
Бывало, проберется Леся к Александру Афанасьевичу и тянет его за полу пиджака, так как просто звать его не было никакого смысла: ну может ли Александр Афанасьевич что-нибудь услышать, если душа у него переполнена музыкой?
На набережной, надвинув на лоб панаму, он стоит у самого моря и щурит глаза под отражающими солнце стеклами пенсне. Александр Афанасьевич очень любит море, и, главное, оно у него удивительно сочетается с музыкой. Именно к морю он устремляется, наслушавшись оркестра, чтобы еще что-то дослушать, еще что-то дочувствовать.
Когда начались репетиции «Крымских эскизов», Александр Афанасьевич преобразился: стал раздражительным, голос сделался резким. Стоя у дирижерского пульта, он переделывал в рукописи все, что недостаточно точно выражало его творческий замысел, а затем до жестокости педантично добивался у музыкантов необходимого ему звучания.
— Это тиран какой-то! — возмущались оркестранты, косясь на худощавого хрупкого человека, который, выдвинув вперед подбородок, властно стучал палочкой по пульту.
Выступление Спендиарова состоялось в бенефис оркестра.
Как всегда бывало во время бенефисов, эстраду украсили разноцветными флажками и гирляндами из свежей зелени, а на рампе и вдоль аллей зажгли китайские фонарики.
Александр Афанасьевич шел по аллее, зажав под мышкой партитуру «Крымских эскизов». Поднявшись в фанерную артистическую, он с ворчанием стряхнул с себя конфетти, которыми его осыпали по дороге. Когда вышел на эстраду, в глаза бросились знакомые лица. Он сделал над собой усилие и выключил их из сознания. Обернулся к оркестру, хотел было начать, но его отвлекли говор толпы и противное шарканье ног по гравию. Раздалось несколько нетерпеливых хлопков. Медлить было невозможно. Композитор взмахнул палочкой, и при первых же звуках «Плясовой» исчезли флажки, китайские фонарики, публика...
Звездное небо. Сакля на склоне горы. Нежное прикосновение к бубну тонкой девичьей руки...
Следующий номер — «Элегическая песенка». Как прекрасно передает арпеджио арф плеск и качание волн!
А вот «Застольная песня». Как только зазвучали флейты, кларнеты, гобои, фаготы, Спендиаров широко улыбнулся. Он счастлив: Он готов запеть и заплясать вместе с воображаемыми персонажами.
Сейчас будет «Хайтарма». Фагот начинает свое скорбное соло. Нет, нет! Это не то! Надо больше чувства, как можно больше чувства!
«Дайте! Дайте! — молили руки Александра Афанасьевича, протянутые к фаготисту.— Еще! Еще!»
И вдруг Спендиаров страстно оживился. Каждый звук «Хайтармы» зажил особенным, страстным, темпераментным спендиаровским ритмом. Слушатели затаили дыхание. Музыка кружила, кружила их в неистовом танце и резко оборвалась.
Раздались крики:
— Бис! Бис!
Спендиаров поднял палочку. Казалось, он сам запел вместе с фаготом мелодию вступления, — такими печальными сделались его глаза под скорбно поднятыми бровями... Потом он снова увлек слушателей неистовым ритмом «Хайтармы». Остановился, вытер лоб, как будто стирая наваждение, и обернулся к разбушевавшейся публике.
ПЯТЬ КОМПОЗИТОРОВ
Б ялтинском доме Спендиаровых становилось все многолюднее. Приходили знакомые, гостили родственники, гостили петербургские коллеги Александра Афанасьевича.
Приоткрыв дверь кабинета, можно было увидеть чернобородый профиль Феликса Михайловича Блуменфельда, сидящего за фортепьяно. Феликс Михайлович частый посетитель дома Спендиаровых. Блуменфельд может играть на фортепьяно и одновременно рассказывать что-нибудь веселое. Он даже умеет играть на клавишах, покрытых полотенцем, Рядом с ним Николай Николаевич Черепнин — тоже ученик Римского-Корсакова. Николай Николаевич вспыльчив; раскипятится, захлопнет крышку фортепьяно, и вздернутый кончик его носа покраснеет, как вишня. Но он очень скоро отходит. Начинает шутить и молодо, заразительно смеяться.
В луче солнца клубы сигарного дыма. Александр Афанасьевич приоткрывает створку окна, так как сидящий с ним рядом Николай Николаевич Амани (тоже ученик Римского-Корсакова) закашлялся от дыма.
Амани тяжко болен. Дни его сочтены. Александр Афанасьевич всячески старается скрасить его жизнь. Он оркеструет одни его пьесы, чтобы дать возможность больному композитору услышать их в оркестре, помогает дописать другие.
Пятый композитор — сутулый человек с серым, помятым лицом и взъерошенными волосами — приходит к Спендиаровым не один. Рядом с его панамой, небрежно брошенной на каминную доску передней, лежат целые вороха панам, шляп и надушенных перчаток. В «мавританской», в гостиной, на террасах звучат веселые голоса, говор, смех, но все это тотчас же смолкает, когда пятый композитор садится за рояль. Это Аренский. Необычайное жизнелюбие, которым исполнены его игра, смех, голос, заражает всех. Быть хоть ненадолго счастливым, когда кругом все шатко, когда идет японская война, а по улицам ползают безногие, — великий соблазн, и, прославляя соблазнителя, молодое общество, собирающееся вокруг Аренского, забывает обо всех невзгодах. Можно ли было предположить, что через год не станет этого великого жизнелюбца?
— Господа! — говорит Аренский, когда его друзья и поклонники перекочевывают из гостиной в сад, где под ливанским кедром накрыт стол. — Давайте напишем вальс на скорость и посвятим его хозяйке дома.
Он обводит собравшихся за столом своим особенным, горячим, властным взглядом и считает до трех. Все пять композиторов открывают блокноты и набрасывают нотные знаки.
Аренский кончает первым. Он бежит в гостиную, играет свой вальс, стремительно возвращается в сад, срывает розу и подносит ее Варваре Леонидовне.