Александр Константинович просиял. Трудно представить себе, что человек, погруженный в бездну уныния, мог так порадоваться удаче друга!
Он заторопил Александра Афанасьевича, сам принес из передней его фибровый чемодан, помог раскрыть его, положил синюю папку на фортепьяно, достал ноты, поставил их на пюпитр и усадил смущенного Александра Афанасьевича на вертящийся стул.
В комнатке было холодно. Александр Афанасьевич с трудом разогрел руки, да и волновался он, как на экзамене. Потом взял несколько аккордов, заиграл, запел...
Глазунов сбросил с себя черную лоснящуюся пелерину и тяжело опустился на стул рядом с Александром Афанасьевичем.
Александр Константинович не знал текста арии Надира, поэтому он пел без слов, покрывая мощным гудением слабый голос Спендиарова.
Затем его руки оказались на клавишах, и скоро невозможно было установить, кто играл с большим увлечением — автор оперы или его ревностный друг.
Через несколько дней в Петроградской филармонии состоялся авторский концерт Спендиарова.
«Три пальмы» прошли благополучно.
Когда зазвучал «Персидский марш» из оперы «Алмаст», Александр Афанасьевич стал беспомощно клониться в сторону. Его подхватили скрипачи.
Многие из публики бросились к эстраде, на которую уже взгромоздился Глазунов. Спендиарова повели под руку в дирижерскую и уложили на диван.
Но едва речь зашла о немедленном прекращении концерта, Александр Афанасьевич поднялся и со словами: «Прекратить исполнение сюиты из оперы «Алмаст»?..» — двинулся, пошатываясь, к эстраде.
Его остановили, стали уговаривать.
Но кто, как не самый близкий его друг Глазунов, мог уговорить Спендиарова пощадить свое здоровье? И в то же время кто, как не самый близкий его друг Глазунов, мог понять, что осуществить задуманное иногда важнее, чем здоровье и даже жизнь.
Александр Константинович вернулся в зал и уселся на свое место. Лицо у него было озабоченное.
Конферансье объявил продолжение концерта.
Затем, стараясь придать своей походке твердость, на эстраду вышел улыбающийся Александр Афанасьевич.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
ШИРОКИЙ ПУТЬ
Белый пароход «Ленин», на котором композитор и его две дочери ехали из Феодосии в Батум, заходил во все порты — большие и малые. Стоял он так долго, что можно было успеть пообедать в местной столовой, выкупаться в море и даже осмотреть город.
Палуба заполнялась всё новыми пассажирами. Чтобы пройти от одного конца к другому, приходилось лавировать между многими тюками, узлами и выцветшими, но еще сохранившими национальную гамму красок циновками.
Образовался целый табор людей, одетых в национальные костюмы, напевающих свои родные мелодии и громко переговаривающихся.
Александр Афанасьевич любил людское скопление не менее, чем одиночество. Он бродил по палубе, приглядываясь, прислушиваясь, и все время не сходила с его лица особенная, сохранившаяся в памяти современников созерцательная и необыкновенно благожелательная полуулыбка.
Ритмический шум рассекаемых волн располагал к пению. Пели все: и горцы в наброшенных на одно плечо черных бурках, и абхазцы в белых войлочных шляпах, и грузины; их башлыки, надетые на высокие папахи, подчеркивали горделивость осанки. Пели тихо, не заглушая друг друга, и получалось какое-то общее, мирное, задумчивое напевание.
Пение продолжалось до позднего вечера, потом, как по команде, пассажиры укладывались тут же на палубе на своих циновках и засыпали.
Александр Афанасьевич бодрствовал. Душевный подъем, который он испытывал всю дорогу, не оставлял его. Исполнялась мечта его юности. Он едет в Армению. Он должен поднять армянскую музыкальную культуру. В этом теперь его задача, его жизнь.
Около Сочи на море началось волнение. Многие пассажиры сошли в трюм, а когда поднялись над бортом первые волны, палуба совсем опустела.
Спендиаров остался один. Держась за мачту, он вглядывался в непроницаемый туман брызг.
А волны все росли. Они горой вздымались над палубой и, дрогнув, обрушивались на нее.
Когда буря начала стихать, композитор спустился в каюту. Переменил мокрую одежду, улегся, закутался, уснул. А утром все с той же созерцательной благожелательной полуулыбкой бродил по залитой солнцем, многолюдной палубе.
От Батума до Тифлиса ехали в таком тесном, в таком туго набитом пассажирами вагоне, что, для того чтобы пройти в тамбур, приходилось пробираться сквозь целый лес босых ног.
Когда пересаживались в ереванский поезд, брали места с бою. На третьи, багажные, полки втиснулись смуглые мужчины в залатанных одеждах. Ниже поместились их крикливые жены в шалях, прикрывающих нижнюю часть лица.
Дочери постелили Александру Афанасьевичу домашнюю постель, но он не ложился спать всю ночь. Ждал Армению. На первой же армянской станции вышел на перрон. Вдали чернели лесистые горы; от них веяло ночной сыростью.
Поезд двигался по Армении. Александр Афанасьевич не отходил от окна. Смотрел на темные горы в предрассветном тумане. Через горы перевалили длинные лучи солнца, и не прошло и мгновения, как вспыхнул пожар осенних красок: оранжевых, красных, желтых, лиловых!
Пожар разгорался все ярче. Спендиаров разбудил дочерей. С трудом находя слова от волнения, он говорил им, что это и есть горная страна Лори, где находится родное селение Ованеса Туманяна, что именно здесь разыгралась трагедия Ануш — одной из любимых героинь поэта.
Композитор радовался, восхищался, выходил на всех станциях и успокоился только тогда, когда поезд выкатился на безбрежную сухую равнину, усыпанную острыми глыбами розового и оранжевого туфа.
Когда миновали Ленинакан, началось новое волнение. Александр Афанасьевич перебегал от окошка к окошку, боясь пропустить Арарат. В его воображении было столько Араратов! С детства он знал Арарат библейский, потом услышал о нем в народных песнях. Не было, кажется, ни одной армянской народной песни, в которой не воспевался бы Арарат.
Солнце было уже в зените, когда перед Александром Афанасьевичем предстал реальный Арарат. Сначала появилась вершина Большого Арарата среди похожих на закатные облака желтых, розовых и лиловых предгорий. Потом к ней приблизился белоснежный конус Малого Арарата, и, наконец, обе вершины встали рядом.
«БОГАТЫРИ»
По крутой Царской улице (ныне Спандарян) поднималась арба, нагруженная вещами Александра Афанасьевича. Композитору предоставили квартиру на самом верху предместья Конд.
Тяжело ступали рыжие быки, скрипели колеса, тряслись потертые чемоданы. Арба передвигалась медленно, и медленно шли за нею Спендиаров и Сарьян. Иногда они останавливались и, обозревая расстилавшийся внизу плоскокрыший Ереван, выхватывали из его блеклого колорита бирюзовый купол мечети под дымкой дали, а вблизи — оранжевые тыквы на крышах и гирлянды пунцового перца над входом в низкие жилища.
Останавливались, щурились на солнце и шли дальше, пока новая красочная деталь не задерживала внимания художника и он не сообщал об этом погруженному в музыкальные мечты композитору.
— Где? Где? — встрепенувшись, спрашивал Александр Афанасьевич.
— Вон там, за тем домиком налево, видите? Еще не облетевшее айвовое дерево, и в его ржавой листве золотые плоды...
— Какая прелесть!
— А вон ослики поднимаются в гору...
Прикрыв рукой глаза от солнца, они наблюдали за вереницей груженных травой осликов, за которыми следовали длинные вечерние тени.
В первое время по приезде в Армению Александр Афанасьевич много бродил по Еревану в сопровождении Мартироса Сергеевича Сарьяна.
Они рассматривали строящуюся гидростанцию, спускались к волнам зеленой Зангу, под медно-красные кроны диких яблонь, поднимались на холмы Норка и останавливались, пораженные зрелищем древнего Арарата, как бы возникающего из глубины неба.