Но пришло время, когда пейзажи Армении остались только фоном жизни композитора. Его захватила работа.
Она кипела повсюду. Создавалось все первое: первая гидростанция, первый Государственный драматический театр, первая художественная студия, первый университет.
Свой ум, талант, накопленные за всю жизнь знания, отдавали созданию социалистической культуры Армении патриоты-мечтатели, съехавшиеся в Армению со всех концов России.
Спендиарову они казались сказочными богатырями. Несмотря на труднейшие условия — жизнь еще не наладилась,— они оставались бодрыми, деятельными, а главное, не теряли способности безудержно веселиться.
Хрупкий Александр Афанасьевич скоро устал от бесконечных банкетов, устраиваемых «богатырями» в его честь, и от отсутствия домашнего уклада.
Не имея возможности сосредоточиться на каком-нибудь занятии, он бесцельно слонялся по дому, бродил по улицам, заходил в консерваторию и сидел в полудремоте то в одном, то в другом классе.
Недели через две после приезда в Армению Спендиаров зашел к директору консерватории и сказал ему, что необходимо создать симфонический оркестр.
Споры, возникшие по этому поводу, отняли у композитора много драгоценного времени. Но наконец в самый обыкновенный будничный день девятнадцать раскрасневшихся от волнения юношей расставили в зале классные пюпитры, и Александр Афанасьевич встал за дирижерский пульт.
Что-то совсем новое поселилось в душе композитора. С радостью принимал он теперь участие в шумных беседах «богатырей», был весел, как они, шутил, смеялся. Его дни были заполнены до позднего вечера. Он занимался со вновь создаваемым оркестром, выправлял оркестровые партии сочинений, включенных в программу первого концерта первого симфонического оркестра Армении.
Приходил в столовую «Интернационал», в которой обычно обедали «богатыри», с целой оравой учеников. Занимал для них несколько столиков и, обедая, продолжал им что-то объяснять, дирижировать, напевать.
После первого концерта-первого симфонического оркестра, который состоялся 10 декабря 1924 года, Александр Афанасьевич оставался все таким же деятельным.
Его часто можно было видеть на тускло освещенныд пустынных улицах. Стоя под окнами старых плоскокрыших домиков, он внимательно слушал доносившуюся оттуда музыку, записывал адреса музыкантов, приглашал их в консерваторию.
— Это ведь самое начало музыкальной жизни Армении, — говорил он коллегам и ученикам, — начало музыкального образования, концертной жизни, начало филармонии, оперы! Надо проявить особую заботливость и внимание к молодым одаренным людям.
В свободные часы он любил гулять по главной улице Еревана.
Это было неповторимое романтическое время, когда на предназначенной только для пешеходов Астафьевской улице можно было встретить чернокудрого Сарьяна, поэтов Аветика Исаакяна и Егише Чаренца, составителя первой армянской грамматики лингвиста Аджаряна, скульптора Саркисяна.
— Барев цез! Здравствуйте! — приветствовал их Спендиаров, приподнимая серую фетровую шляпу. Лицо у него светлое, улыбающееся. — Как вы поживаете? — спрашивает он друзей, и вот они уже все вместе идут посередине мостовой — первой мостовой в Ереване.
Проходят несколько шагов, и к ним присоединяется высокий, худой академик архитектуры Александр Иванович. Таманян, работавший в те годы над планом нового Еревана, Еще несколько шагов — их приветствует Левон Калантар, основатель первого Армянского драматического государственного театра.
Друзья заходят в кафе «Налбанд» — узкое помещение, за стойкой которого бородатый старик продает мацун[4] и каймак[5]. При входе в кафе висит колокольчик. Он мелодично звенит, когда открывается дверь.
Усевшись за столики, друзья продолжают беседу.
Звенит колокольчик, и в кафе входит один из основателей армянского университета Татевос Авталбекян.
Еще звонок — композитор Романос Меликян, положивший начало Ереванской консерватории. За ним первые преподаватели консерватории — композиторы Спиридон Меликян, Микаэль Мирзаян, виолончелист и композитор Артемий Айвазян...
В СТАРОМ ДОМЕ НАД ОБРЫВОМ
Возвращаясь из города домой, Александр Афанасьевич сворачивал в одни из переулков Конда. Там жил огромный дудукист, игру которого он слушал каждый вечер.
Иногда композитор заставал его во дворе за чисткой овчарни или заготовкой дров для очага. Боясь привлечь внимание музыканта, Спендиаров прятался за угол плоскскрышего дома и терпеливо ждал, когда в окне появится силуэт дудукиста.
И вот он появлялся. Стараясь не производить ни малейшего шороха, Спендиаров подходил к окну и слушал игру дудукиста — такую задумчивую, такую проникновенно выразительную, что она представлялась композитору беседой музыканта со звездами.
Народная песня — это не только мелодия и слова, это настроение, улавливаемое в выражении лица исполнителя, оставшегося один на один с природой.
В комнате дудукиста было темно, но при свете звезд можно было различить устремленный к небу дудук, нахмуренные брови и прикрытые от упоения музыкой глаза.
Когда напев подходил к концу, Александр Афанасьевич тенью ускользал со двора и неслышно сбегал по разбитым каменным ступеням.
Однажды днем композитор застал своего дудукиста в ашугской конторе[6]. Это он так азартно бил костяшкой по доске, что неистовый стук нардов[7] был слышен на улице. Над его мощным носом торчал заломленный козырек картуза.
Держа шляпу в руке, Спеидиаров подошел к дудукисту и робко попросил его сыграть древнюю арабскую песню, которая продолжала звучать в его воображении.
Великан был сговорчив. Он стукнул в последний раз костяшкой, расправил плечи, кликнул другого дудукиста и, усадив на табуретку дхолиста, встал с напарником за его спиной. Знакомая Александру Афанасьевичу звездная мелодия зазвучала полно и насыщенно.
Музыканты играли песню за песней. Неизвестный им человек в сером потертом пиджаке сидел за столом и записывал в желтой тетрадочке тонким, остро отточенным карандашом.
Когда музыка замолкла, он горячо поблагодарил их и ушел. Но потом приходил к ним часто. Говорил о своей любви к народной музыке, о том, что народным музыкантам обязательно следует обучаться музыкальной грамоте, чтобы самим записывать народные мелодии.
Наступило лето 1925 года.
Спендиаров работал над оркестровкой «Алмаст». В окне его комнаты вырисовывалась скучная, безлесная гора Цицернакаберт.
Александр Афанасьевич выходил за ворота. Оттуда был виден Арарат. Созерцание величественной горы давало ему необходимую для работы ясность духа.
Мимо ворот проходили знакомые.
— Вы кого-нибудь ждете? — спрашивали они композитора.
— Что вы здесь делаете, Александр Афанасьевич?
Однажды застал его за воротами архитектор Таманян. Боясь заслонить священную гору, он встал рядом с композитором и любовался вместе с ним снежными вершинами.
— Арарат заменяет мне море, — сказал Спендиаров Таманяну. — Как бы мне хотелось видеть его из окна во время работы! Нельзя было бы хоть на дневное время предоставить мне комнату с видом на Арарат?
— Можно, — твердо сказал Таманян.
Через несколько дней он зашел за Спендиаровым, и они пошли вниз, все вниз, мимо темной чинары у входа в бирюзовую мечеть, мимо старой приходской школы. Обойдя церковь вишневого цвета, они подошли к открытым воротам, за которыми пестрели цветы и тянулись к небу тополя.
В саду стоял длинный, одноэтажный плоскокрыший дом — Арачнордаран — бывшая резиденция епископа. Взойдя на балкон, Александр Афанасьевич и Александр Иванович Таманян прошли узорчатой дверью в прихожую, а оттуда в большую комнату, где стояли фисгармония, тахта и поломанный ломберный стол. Спендиаров подбежал к окну. Арарат во всем своем величии возникал из вечернего неба.
Архитектор и композитор вышли на второй балкон, высящийся над обрывом к реке Зангу. Сели на тахту. Спендиарсв был взволнован. Он то и дело обращался к Таманяну: