Потом состоялась поездка по тихому морю в Судак, во время которой композитор мысленно рассказывал Варваре Леонидовне, бабушке, Аленьке, детям все подробности триумфального тифлисского концерта.
Он не сообщил домашним о своем приезде, так как любил сюрпризы. Легко спрыгнул с палубы парохода в покачивающуюся лодку, а затем, поручив вещи знакомому рыбаку, все убыстряющейся походкой пошел сперва по песку, тотчас же набравшемуся в его порыжелые парусиновые туфли, потом по мягкой пыли дороги.
Чуть заметный подъем — и то, к чему он стремился, открылось перед ним как на ладони: каменная стена, за которой трепещут тополя, колодец у стены под белой акацией, роняющей белые лепестки, чугунные ворота...
Нарядный фасад, розы. Некоторые кусты роз одичали; они цветут розовым шиповником, да и часть красных канн, так ярко выделяющихся на голубом небе и море, засохла. Зато лиловый барвинок все так же легко и изобильно увивает стену цветника. Белые вьющиеся розы на крыльце цветут вовсю. Шаткие ступени деревянной лестницы надо бы починить.
Спендиаров щурится. Есть кто-нибудь на закрытой террасе? Он на цыпочках поднимается по лестнице и заглядывает в стеклянную дверь.
Все здесь! Он стучит. Дети видят его строгое лицо... Оно всегда такое, когда Александра Афанасьевича обуревают с трудом сдерживаемые чувства.
Первая охает Варвара Леонидовна. За нею патетически всплеснула руками бабушка. Аленька, дети — все окружили его с радостными возгласами. Где уж тут до рассказов о концерте! Александр Афанасьевич попытался упомянуть о маленьких венках, которыми его засыпали тифлисцы, но близкие не слушали его, близким ничего сейчас не нужно было, кроме него самого — его сутуловатой спины в старом чесучовом пиджачке, светлых, приветливых, всегда немного прищуренных глаз в круглых очках; мягкого голоса, доброй полуулыбки — словом, всего того, что составляло его любимый, долгожданный образ.
Несколько дней он отдыхал, потом встал у конторки. Работа над оркестровкой оперы шла легко. Помогал привычный, давно установленный домашний уклад: утренний завтрак на открытой террасе, с которой открывался вид на Генуэзскую крепость и Новосветские горы, потом бережно охраняемая всей семьей тишина рабочей комнаты, обед, короткий отдых, снова работа.
Около террасы флигеля Варвара Леонидовна подрезает садовыми ножницами куст шиповника, стараясь придать ему прежнее розовое величие. Ее брови нахмурены, блестят все еще темные волосы.
Неподалеку от клумбы бегоний с гипсовой вазой посередине трудится над каким-то рисунком младшая дочка Мирочка. Вероятно, она напевает что-нибудь из «Алмаст». Она всегда повторяет мелодии, которые доносятся из комнаты Александра Афанасьевича. Но теперь композитор не слышит ее тоненького голоса.
Он не слышит и шума швейной машины, за которой сидит Аленька, обновляя его одежду, и веселых криков сыновей, доносящихся с берега.
Александр Афанасьевич сознает, что он глохнет.
И все-таки жизнь прекрасна! Александра Афанасьевича радует все, даже сгорбленная фигура бабушки, проходящей мимо его окна в белой фланелевой юбке с фестонами. Бабушка выходит в сад в точно определенный час и вытряхивает свою одежду. Это ритуал, и он тоже входит в привычный уклад суданского дома. Самое страшное, если этот уклад прервется.
Александр Афанасьевич отходит от окна и садится за фортепьяно.
Смотри, как он смеется, Гаянэ,
Как на груди у матери ребенок,—
поет он слова Алмаст о любимом князе.
Как прекрасен в Судаке май! Солнце ослепительно яркое, и тени особенно четкие. Любимые розы, стоящие во всех вазах рабочей комнаты композитора, кажутся фарфоровыми — так выделяются их освещенные и теневые лепестки.
— Обедать! — зовут Александра Афанасьевича дети.
Стол накрыт, но Варвара Леонидовна еще не разливает суп. Она ждет, когда соберутся все домочадцы. Ее красивые белые руки покоятся на столе.
Но вот все в сборе. У каждого свое место, у каждого свои новости, которыми хочется поделиться.
Перед Александром Афанасьевичем ветвь растущего у террасы миндалевого дерева. Сквозь ветвь голубеет море.
Веселый смех его так чист и звонок... —
мысленно поет Александр Афанасьевич партию Алмаст.
Варвара Леонидовна разливает суп. Дети весело переговариваются. Обед обычный, судакский, много лет повторяющийся обед.
Жизнь идет в своем всегдашнем ритме.
Аленька уже закончила приведение в порядок одежды Александра Афанасьевича и теперь гладила его белый пикейный костюм, разложив на круглом столе в комнате девочек старое фланелевое одеяло.
На закрытой террасе шла интенсивная подготовка к домашнему празднованию юбилея Александра Афанасьевича. Тонкая, грациозная Ляля повторяла па армянского танца. Марина зубрила слова романсов. Главный церемониймейстер Мирочка украшала стул Александра Афанасьевича цветами граната и вьющейся зеленью.
И наконец Варвара Леонидовна и Аленька водрузили на стол праздничный пирог.
В цветах и нарядных платьях Варвары Леонидовны и девочек задержалось солнце, от пирога шло теплое благоухание, когда на террасе появился Александр Афанасьевич. Даже бабушка приняла участие в дружном «ура!», которым встретили юбиляра.
Потом начались сюрпризы. Юная поэтесса Таня и самый младший сын Александра Афанасьевича «маленький Лесенька» выступили с поздравительными стихами. Марина и Мирочка преподнесли рисунки.
Позавтракав все вместе, двинулись по саду к морю. Шествие возглавлял Александр Афанасьевич — веселый, светлый, счастливый.
Пройдет несколько дней — и он укатит в Ереван, но все об этом молчат. Покинет Судак, хоть оркестровка оперы идет здесь успешно, хоть он выглядит гораздо лучше и в глазах уже нет усталости. Но он решил ехать, и это неизбежно.
В Ереване было жарко и пыльно, когда, проехав по изрытой ухабами улице Налбандян, фаэтон подвез Александра Афанасьевича к дому № 33. Встретивший Спендиарова ученик внес чемодан и ящик с нотами.
С помощью ученика Александр Афанасьевич убрал квартиру, смастерил из необструганного ящика этажерку, разложил на ее полках ноты и покрыл этажерку старой бархатной скатертью из симферопольского «флигеля мальчиков».
Снова наступила «студенческая» жизнь: убегающее молоко по утрам, казенный обед в столовой, а вечером — одиночество.
Композитор ушел с головой в общественную работу. Надо было собрать учеников, помочь молодым авторам, приступить к разучиванию новых программ, наладить концертную жизнь Еревана.
Занятия с учениками увлекали его. Он был тверд, спокоен, забывал о своих невзгодах.
Ему было пятьдесят пять лет. Жизнь его поднялась на ту вершину, с которой было видно пройденное и все яснее обозначалась широкая дорога в будущее.
В его душе создавалось новое сочинение. Возникали, помимо его воли, иногда туманные, бесконтурные, иногда пронизанные солнцем пейзажи Армении. Отдаленно звучала музыка. Уловить он пока ее не мог, но наслаждение, которое он испытывал, стараясь ее познать, было безгранично.
По воскресеньям Александр Афанасьевич ездил с учениками в районы.
Однажды состоялась поездка по селениям, где, как говорили многие музыканты, композитор Комитас собирал народные напевы.
Спендиарова сопровождал один из любимейших его учеников — юный композитор Левон Ходжа-Эйнатов.
Поехали на фаэтоне. Поднялись на коричнево-зеленые отроги Арагаца.
В селениях был праздник. Пели крестьянские ашуги. Крепко взявшись за плечи, отплясывали юноши.
Под визгливую музыку зурначей и бой дхола взлетали над бараньими папахами ярко обряженные канатные плясуны — кянтрбазы.
Нигде Спендиаров не услышал тех народных напевов, которые Комитас положил в основу своих песен!
Александр Афанасьевич попросил Ходжа-Эйнатова напеть крестьянам песни Комитаса. Крестьяне восприняли их как нечто совершенно новое.