— В чем же дело? — удивлялся композитор. Почему ашуги, сохраняющие в памяти неисчислимое множество народных песен, не знают напевов, записанных здесь Комитасом?
Потом он погрузился в размышления.
— Великий мистификатор! — воскликнул вдруг Спендиаров, откинувшись на спинку сиденья фаэтона, который вез их обратно в Ереван. — Он овладевал народным духом, воплощал его. Он сам становился народом, творящим песни! Чудо!
Другая памятная поездка была на озеро Севан.
Когда машина остановилась, Спендиаров вышел на низкий берег и молча наслаждался аметистовой гладью озера. Перед его глазами промелькнул парусник. Спендиаров проводил его взглядом, потом медленными шагами двинулся за своими спутниками к лодке, которая повезла их на остров, к древнему армянскому монастырю.
У мшисто-бурых стен монастыря двигалась разноцветная толпа празднично одетых крестьян. Эхом доносилось визжание зурны и бой дхола.
Прибыв на остров, Спеидиаров сел на камень и стал записывать в желтой тетрадочке. Всматривался в разбушевавшееся к вечеру озеро и снова записывал.
Когда Варвара Леонидовна, дочь Таня и старший сын Тася приехали в Ереван на официальное празднование юбилея, их поразила худоба Александра Афанасьевича, лихорадочный блеск его глаз и непривычная говорливость.
За завтраком, за обедом, не переставая, он говорил о красоте Севана как о своем новом открытии.
В день празднования юбилея Спендиаров испытывал какое-то странное ощущение раздвоенности. Молча, со строгим, неподвижным лицом он как бы нес себя, когда направлялся с семьей в Дом культуры, а затем поднимался по парадной лестнице, запруженной ереванцами и гостями из других городов и селений.
После концерта была торжественная часть. Сначала Спендиаров сидел, повернув голову к выступавшим и приложив руку к уху. Но потом, отчаявшись что-нибудь услышать, оперся на спинку стула и прикрыл глаза.
Когда зачитывали поздравительные телеграммы и письма, он снова приложил руку к уху.
«Тобою восхищались Римский-Корсаков и Лядов...» — долетела до него фраза из письма Глазунова.
У Спендиарова сжалось сердце.
«Как это было давно, — думал он.— Лядов... Какой у него был добрый взгляд. Умер. Оба они умерли».
Он глубоко вздохнул и переменил позу. Как бы ища утешения, оглянулся на Александра Ивановича Таманяна и других друзей, восседавших за красным столом...
Вдруг он услышал громкий, торжественный голос:
— Присвоить звание народного артиста Армении!
Встрепенулся. Встал.
Народный артист... Да, он именно народный артист...
Зал рукоплещет стоя. Александр Афанасьевич закрыл ладонью глаза.
Сквозь непрерывный шум рукоплесканий прорвались звонкие юношеские голоса:
— Слава Спендиарову! Слава!
В КВАРТИРЕ ДОМА № 33 ПО УЛИЦЕ НАЛБАНДЯН
В квартире дома № 33 по улице Налбандян стучали молотки, скрипела передвигаемая мебель, в гулком помещении раздавались громкие озабоченные голоса.
Варвара Леонидовна и Таня азартно взялись за устройство нового жилища.
Александр Афанасьевич не принимал участия в этих хлопотах. Когда раскрасневшаяся у плиты Варвара Леонидовна входила в еще неустроенный кабинет, она всегда заставала мужа за фортепьяно.
Спендиаров импровизировал. Играл, низко опустив голову над клавишами, словно вглядываясь в ему одному подвластную глубину, из которой извлекал ему одному подвластные звучания.
Иногда из бездны звуков вырывалась тема гадания из оперы «Кармен». Композитор всегда возвращался к этой, теме, когда у него было тяжело на душе.
— Что, Варечка? — добродушно улыбаясь, спрашивал Александр Афанасьевич.
Но в голосе и во взгляде мужа Варвара Леонидовна угадывала знакомое ей состояние отрешенности, когда музыка целиком поглощала композитора, оставляя близким только его всегдашнюю кротость.
Не сказав ни слова, она возвращалась на кухню.
Входила Таня. Принималась за развешивание полосатых занавесок.
Повесив полотнище, спрашивала:
— Ровно?
Не отрывая пальцев от клавиш, композитор безучастно, но ласково отвечал ей:
— Да, деточка.
Юбилей прошел, и Александра Афанасьевича обступила со всех сторон жизнь с ее неприятными мелочами и неустроенностью.
Встал вопрос о ликвидации судакского дома и переезда всей семьи в Ереван. Но расстаться навсегда с давно установленным укладом жизни, с простором, морем было очень трудно.
Варвара Леонидовна поручила мужа и сына Тане, взяла с Александра Афанасьевича слово приехать как можно скорее в Судак, чтобы кончить оркестровку оперы, и вернулась к младшим детям.
Александр Афанасьевич оставался все таким же подавленно-озабоченным.
Приглашения на юбилейные гастроли в Москве, в Крыму, в Тифлисе, намеченные еще до юбилея, не приходили.
И вдруг среди зимы, когда композитор потерял последнюю надежду на денежное подкрепление, пришло приглашение из Ростова.
Трудно пересказать, какими гиперболическими надеждами загорелся Александр Афанасьевич. Упрекая себя в недоверии к людям, Спендиаров немедленно отправился в Ростов; был там оживлен, открыт, говорил, захлебываясь, о своих творческих планах, со своей всегдашней добросовестностью репетировал с оркестром и «горел» на концерте, как рассказывали о нем студенты, вломившиеся в двери переполненного зала.
Как же случилось, что Александру Афанасьевичу не заплатили гонорар?
Произошло ли это по недоразумению или причиной тому чья-то небрежность, чье-то недомыслие?..
Композитор вернулся в Ереван еще более подавленный. Дочери и сыну о неприятностях своих не рассказывал, опасаясь, что они упомянут о них Варваре Леонидовне, не потерявшей еще надежды на послеюбилейное благополучие.
И снова обида. Александру Афанасьевичу уменьшили субсидию.
Он принял это молча, покорно, но был настолько расстроен, что не мог оставаться дома. Уходил каждый вечер, возвращался поздно.
В один из таких вечеров он познакомился с музыкантом Василием Давидовичем Коргановым, крупным знатоком Бетховена.
Они долго сидели в ресторане, потом ходили по ночным улицам Еревана и вели бесконечный разговор о музыке, о Бетховене...
Это было зимой 1927 года.
Александр Афанасьевич кутался в длинную шубу с поднятым воротником. На его глаза, загороженные круглыми очками, спускалась высокая бобровая шапка.
Проходя по Астафьевской улице, музыканты останавливались около булочной. Там, притулившись у дверей, играл слепой блулист.
Александр Афанасьевич прикладывал руку к глохнущему, уху и всем существом своим слушал одинокого собрата.
И опять они шли, говоря о Бетховене, о его трудном жизненном пути, о недальновидности современников, не сумевших уберечь своего композитора. В один из таких длинных вечеров друзья решили, что надо организовать концерт в день столетия со дня смерти Бетховена.
В квартире Александра Афанасьевича зазвучала музыка «Героической» симфонии.
Спендиаров вставал очень рано, раздвигал полосатые занавески и, подсев к столу, читал «Технику дирижирования».
Ему никогда не приходилось дирижировать чужим крупным произведением, да и оркестр был еще очень молод и неопытен.
Он искал совета у старых оркестрантов, проверял у них свои знания, как ученик, и жадно впитывал все, что могло помочь ему в его трудной задаче.
— Дирижировать своими сочинениями я, пожалуй, умею, — говорил он ученикам в ответ на их недоуменные взгляды, — но уж если взялся за музыку Бетховена, то тут надо учиться и учиться...
Композитор скрупулезно изучал партитуру «Героической» симфонии, призывал к себе Корганова, проигрывал с ним отрывки, и в каждой фразе они узнавали мысль Бетховена, следовали за нею, грустили, восторгались.
На репетицию Александр Афанасьевич приходил стремительный и властный.
— Вы играете, как мертвые!— кричал он ученикам, ударом палочки по пульту останавливая оркестр.— Неужели вы не чувствуете титаническую борьбу героя, будто он пробивается сквозь тысячу препятствий!