Александра Афанасьевича устроили в канцелярии.
Невзыскательный композитор вздохнул свободно. Во-первых, после четырех, когда кончается рабочее время, канцелярия в его полном распоряжении. Во-вторых, он мог расположиться со своими рукописями на нескольких столах.
Но работать и здесь оказалось невозможным. Вечерами в Доме культуры собиралось множество армянских артистов: молодые актеры Армянской драматической студии, музыканты Квартета имени Комитаса, студенты Консерватории и техникумов и просто армяне-любители, участники концертов, устраиваемых в Доме культуры. Душевная простота и приветливость Александра Афанасьевича так расположили к нему молодежь, что вскоре ни одной минуты ему не удавалось побыть одному.
Ложиться спать приходилось поздно. Кряхтя и охая, композитор укладывался на неудобную кровать, а утром вскакивал, боясь проспать приход уборщицы и скудный завтрак в буфете.
Он наливал горячий чай в домашнюю кружечку и закусывал подсохшим бубликом. Посетители буфета Дома культуры запомнили его в старом бархатном пиджаке и серо-голубой фуражке, защищавшей его лысую голову от холодного воздуха буфетной.
У него был грустный и усталый вид. Но днем его уже видели полным энергии, когда он советовался с членами Армянского музыкального кружка, помещавшегося тут же, в ДКСД, об оформлении армянских музыкальных изданий5 о сроке выхода их в свет, об очередности, а затем, путаясь в полах длинной шубы, торопился в музыкальное издательство, в Консерваторию, на репетиции русского народного оркестра, чтобы заимствовать их опыт для музыкальных учреждений Армении.
Силы его иссякали. Когда наконец долгожданный авторский концерт был объявлен, он чувствовал себя таким слабым, что боялся не одолеть его.
Но в Москве должны были обязательно прозвучать обе сюиты из оперы «Алмаст»!
Композитор готовился к выступлению с необыкновенной тщательностью. Пересиливал усталость, упорно занимался с молодыми, невнимательными оркестрантами, занятыми распрей с администрацией. Не давал ни себе, ни оркестру спуска, Добиваясь необходимого звучания, по многу раз заставлял повторять одно и то же место, свирепо ударяя палочкой по пульту и держась левой рукой за сердце.
Это была отчаянная борьба за искусство, не терпящее скидок, не терпящее никакого снисхождения. И как венец этой борьбы — огромный, неожиданный для самого композитора успех на концерте.
БУДУЩЕЕ
Теперь всюду в Москве, куда ни приходил Александр Афанасьевич, обсуждали исполненные на концерте сюиты из оперы «Алмаст»; с уверенностью говорили о постановке оперы на большой сцене; сулили ей успех и возбуждали в композиторе авторскую тревогу: не искалечат ли его сочинение купюрами, не обеднят ли по случайной прихоти с такой любовью выношенные образы?
Он жил в состоянии нервного возбуждения, строил планы на будущее, вспоминал Армению.
— Видели ли вы картины Сарьяна? — спрашивал он своих московских друзей. — Вероятно, они вам кажутся нереальными, слишком яркими, слишком обобщенными. А вот представьте себе, что Сарьяи передает Армению поразительно реально! Я вам больше скажу: Армения — это Сарьян!
Он говорил много, в голосе появлялись металлические нотки, в глазах блеск. Но вдруг совершенно неожиданно обрывал речь, лицо его как-то застывало, зрачки суживались, взгляд устремлялся вдаль.
Но это длилось недолго. Стоило дочери окликнуть его, как торопливо, с застенчивой улыбкой он спохватывался:
— Сейчас, деточка. Что, деточка?
Каких только обещаний он не давал близким, «когда пойдет моя опера». Во-первых, Варваре Леонидовне и сестре Жене он обеспечит прекрасное лечение; во-вторых, оденет всех домочадцев, включая бабушку и Эльвину Ивановну. А дочери Марине непременно надо сшить зимнее пальто.
— Воротник к нему мы сделаем из подола моей шубы, кстати, она мне слишком длинна...
В феврале он уехал в Ереван. Перед отъездом был печален. Поднявшись в тамбур вагона и обернувшись в последний раз, оставил в памяти провожающих выражение усталости и скорби.
В Тифлисе Александр Афанасьевич сделал остановку. Вопросы тифлисских друзей о Москве, о его авторском концерте снова оживили композитора.
— Опера скоро будет поставлена! — говорил он, искренне веря в исполнимость своих надежд. — Ее даже, может быть, возьмут в Большой театр. Но не лучше ли поставить сперва в Тифлисе? Как вы думаете, а?
В ереванском поезде он встретился с музыкантом консерваторского оркестра Варткезом Хачатуряном, тотчас же сделавшимся внимательным слушателем его больших творческих планов. В тридцатом году он повезет весь консерваторский оркестр в Москву, чтобы повторить сюиты из оперы «Алмаст» и обязательно исполнить симфоническую картину «Измена», которую ему до сих пор не удалось послушать. Он пригласит весь оркестр на премьеру оперы «Алмаст». Премьера уж теперь не за горами. Стоит только съездить в апреле в Судак и сделать оркестровку четвертого акта. Тут Спендиаров вздохнул, жалуясь на одолевшее его в последнее время недомогание.
Приехав в Ереван, Александр Афанасьевич застал в своей квартире беспорядок, холодные печи, заледеневшие окна. Композитора это привело в негодование. В квартире трое достаточно взрослых мужчин[9], и ни один не позаботился о чистоте и тепле!
— Пора уже начинать жить по-человечески! — воскликнул Александр Афанасьевич и заставил провинившихся мужчин взяться за уборку.
Душевный подъем не оставлял теперь композитора. Он весь лучился радостью от сознания, что музыкальная жизнь Армении прочится на серьезной основе.
Уже существует армянское издательство, процветает армянская концертная жизнь. Недалеко то время, когда молодой консерваторский оркестр станет Государственным оркестром Армении.
Но что особенно радовало композитора — это новое поколение.
Прослушав в Москве ученика Музыкального техникума имени Гнесиных Арама Хачатуряна, Спендиаров обещал ему большое композиторское будущее.
А малыши? Крошечный Зарик Сарьян удивительно музыкально поет детские песенки, а шестилетний пианист Котик Арутюнян недавно поразил Александра Афанасьевича воспроизведением по слуху «Ереванских этюдов».
Все идет вперед. Народные музыканты изучают музыкальную грамоту.
Прекрасно занимается поступившая в Консерваторию маленькая певунья Алварт.
Рано утром Александр Афанасьевич идет, с папкой под мышкой в консерваторию, любуясь на ходу вершинами Арарата. Это Армения. И юные ученики, которые внимательно прислушиваются к его советам, — тоже Армения. И кяманчист Оганезашвили... Он слушал его в гостях у знакомых. Сидевшая рядом с композитором пианистка Бабасова уловила его шепот:
— Боже мой! Сколько мне надо еще написать!
Дома Александр Афанасьевич сидит за фортепьяно. Зреющее в его душе сочинение приобретает конкретность. В сумбурных прежде импровизациях повторяются отдельные музыкальные темы.
Композитор напевает их, наигрывает на скрипке, а иногда встает и дирижирует. Дирижерские взмахи у него какие-то особенно широкие, словно исполняется величественное эпическое произведение.
— Это будет симфоническая картина в трех частях,— сказал однажды Спендиаров Романосу Меликяну. — Первая часть широкая, монументальная: земля, опустошенная потопом, и Арарат, — рассказывал композитор. — Вторая часть — Армения крестьянская: яркие, как цветы, народные одежды, цветущие сады, пение, пляски... И наконец, Армения наших дней. Ее олицетворяет Севан, сначала спокойный, великолепный, и вдруг буря!!! Вздымаются волны, обрушиваются на берег...
Композитор сидел за столом, прислушиваясь внутренним ухом к музыке, наполнявшей его...
Он часто ходил в сад на Докторской улице[10]. Там начиналось строительство нардома, в котором предполагалось поместить оперный театр и филармонию.
Спендиаров измерял шагами площадку, очищенную дли строительства, отдыхал на базальтовых плитах, а потом шел в фанерную контору Таманяна и, усевшись в сторонке, перелистывал проект нардома.