— Хоп-хоп! — говорит Саша тоненьким голоском, ударяя пальцем левой руки по одной клавише — Хоп-хоп!..
В ГИМНАЗИИ
Как спокойно и ясно, было у Саши на душе, когда ему разрешалось сочинять, подбирать по слуху, играть что угодно по нотам. Но Наталья Карповна пригласила к нему учительницу музыки, заставлявшую его часами отстукивать упражнения, и всё померкло.
— Выше пальцы! Выше пальцы! — твердила учительница.
Она подыгрывала Саше на дискантах, и Саше казалось, что прямо вытянутые пальцы ее напоминают солдатиков, мерно шагающих по клавишам.
Прошел год, и учительнице отказали. Но Саша еще долго не мог вернуться к музыке. Слонялся по дому без дела, а когда решался сесть за рояль, ему казалось, что пальцы его движутся механически и звуки не выражают ничего.
Но вот пришел день, когда Саша поступил в первый класс гимназии.
В этот счастливый для всех подростков день ему пришлось познать, что такое право сильного.
Перепрыгивая через несколько ступеней, Саша радостно взбежал по гимназической лестнице. Мальчики! Как много мальчиков! Он вошел в класс, приветливо поздоровался со всеми и уселся за парту.
Но тут началось что-то совершенно неожиданное. Сидевший возле Саши мальчик круто повернулся к нему и стал недружелюбно рассматривать его выпуклыми глазами.
Саша почувствовал себя неловко. Его потянуло домой. Учитель раздал мальчикам задачи, а он сидел неподвижно, не в силах протянуть руку к тетради.
— Что сидишь, ничего не делаешь? — грозно спросил его мальчик с выпуклыми глазами.
Саша немного отодвинулся от него.
— Полчаса сидишь, не можешь задачу решить? — зашептал мальчик и двинул Сашу плечом. — А ну-ка решай скорей!
Саша покорно заторопился, а когда кончил, мальчик подвинул к себе его тетрадь и стал преспокойно списывать задачу.
На переменах «новенького» щипали, щелкали по носу, толкали. Саша не умел защитить себя — ему никогда до этого не приходилось драться. Так продолжалось на другой и на третий день. Пожаловаться Лене? Он ведь большой, ему уже тринадцать лет. Но разве Леня может защитить Сашу от острого чувства несправедливости, которое он испытывал впервые в жизни? Случилось так, что, когда какой-то верзила, подставил ему ножку, в коридоре оказался Леня. Ну и досталось же после этого Сашиному обидчику!
Однажды, стараясь не попасть «врагам» под руку, Саша пробирался вдоль стены коридора. Дверь актового зала оказалась открытой. В глубине чернел рояль. Саша заглянул в открытую дверь. В зале никого. Маленький хрупкий гимназистик за роялем. Он осторожно дотрагивается до клавиши. Острая боль звучит в первом же одиноком звуке. Вот еще звук... Он напоминает стон. Помимо Сашиной воли льется песня, порожденная печалью. Но что это? В зал вбежали Сашины мучители: сосед по парте с выпуклыми глазами, длинноногие выпускники, щелкавшие его по носу, верзила, который подставил ему ножку. Саша хотел убежать, но чья-то рука усадила его на стул, и со всех сторон раздались крики:
— Мазурку!
— Вальс «Тигренок»!
— Марш «Дефилир»!
Саша играл. Куда девались злые мальчишки? Каждый из бывших его мучителей старался стать к нему поближе. А когда под сводами классической гимназии раздался звонок к началу уроков, старшеклассники подняли маленького музыканта на руки и, как триумфатора, понесли по коридору.
ЛЕТНИЕ КАНИКУЛЫ
Мечты о летних каникулах каждую весну будоражили мальчиков. «Хочу, чтобы я поскорее поехал в Каховку,— писал как-то Леня отцу.— Ты пишешь, что мы будем скучать. Не бойся, скучать не будем. Кататься будем. Плавать на тыквах, если они еще есть».
И вот наступал желанный день, когда вместе с отцом, обычно приезжавшим за ними в Симферополь, Леня и Саша отправлялись в Каховку.
Колызка подкатывала к калитке палисадника. Леня забирался на козлы рядом с кучером, затем выходил отец, казавшийся огромным в развевающейся на ветру летней крылатке, за отцом — Саша. Скрип, треск... Колызка трогается. Потянулись симферопольские сады, виноградники. Потом степь — жарища, сушь! Земля потрескалась, травы поблекли, но такой ароматный дух от чабреца и полыни!
Дорога идет через Армянск — родину отца. Показались купола русской и армянской церквей. Кажется, что до них рукой подать, но это только кажется. Уж вечер спустился на полынные пустыри, а они всё едут, едут... Когда приехали, Саша и не заметил; отец вывел его сонного из колызки и, войдя в дом, положил на взбитую перину.
Маленький, пыльный городишко Армянск! Низкорослые акации не защищают его от солнца. Днем на улице не встретишь никого, и только часов в пять, когда одноэтажные домики отбрасывают тень, жители рассаживаются на скамеечках возле калиток и судачат о том о сем.
О приезде «самого» Афанасия Авксентьевича Спендиарова — крупного землевладельца и лесопромышленника — говорит весь город. Вечером в честь богатого родственника его племянница дает бал с «наемной музыкой». Сначала будет кадриль, потом «местные танцы».
Народные татарские пляски танцуют все, даже неимоверно толстая жена дяди Степана — брата Афанасия Авксентьевича, Саша с восторгом наблюдал за ритмическими движениями кистей ее рук, вращающихся вокруг запястья со сложенными, как для крестного знамения, пальцами.
Наплясавшись, гости усаживаются в кресла. Их обносят сластями и винами. Языки заплетаются, беседа идет все более вяло. Сашу отправляют спать, но он слышит громкий голос дяди Степана и возвращается в залу.
Ероша волосы и патетически разводя руками, дядя поет на армянском языке старинную песню:
Деревцом я персиковым рос.
Надо мной родимый был утес.
Меня выкопали, унесли,
Посадили в сад чужой земли...
Вероятно, песня напомнила ему о чем-то печальном, потому что, не допев, он начал всхлипывать.
Меня выкопали, унесли,
Посадили в сад чужой земли...—
подхватывают все гости и тоже всхлипывают, горестно покачивая головами.
«О чем они так горевали?» — вспоминал Саша на другое утро, сидя с отцом и Леней в колызке, которая везет их в Каховку.
Вдали, поблескивая на солнце, змеится Днепр. Леня дергает вожжи:
— Н-но, милые, поторапливайтесь! Н-но!
Лошади встряхивают мордами и понимающе фыркают: впереди вода! И для мальчиков впереди вода! Скорее бы бултыхнуться в нее с головой!
Наконец приехали в Каховку. Заходит солнце. На Днепре розовые блики. Леня и Саша бегут в купальню, ныряют в реку и плывут, разрезая руками прохладную толщу воды.
Каховка — это прежде всего Днепр. Утром — бегом в купальню. После занятий и чтения под деревьями сада — бегом в купальню! А вечером, когда солнце светит сбоку и воздух напоен ароматом помидорного листа, садишься в лодку, напоминающую огромный стручок акации, и плывешь себе по течению, изредка ударяя веслами по упругой глади.
Немного проплывешь — и пристань, с которой сплавляют лес. На пристани отец. Он, видимо, спорит о чем-то, размахивая руками. Но вот, засучив рукава, Афанасий Авксентьевич ухватился вместе с рабочими за огромную колоду,
— Раз, два — взяли!
Колода падает в воду, подняв фонтан брызг. Отец смеется, отряхивается, и снова слышен его громкий, властный голос, покрывающий пение сплавщиков леса и скрежет пил.
Лодка плывет дальше. Потянулись зеленые острова с рыбачьими хижинами, баштаны... Оттуда слышится пение батрачек...
В воскресенье — на ярмарку.
— На ярмарку, на ярмарку! — гудит спозаранок голос отца.
Что только не увидишь па ярмарке! Саша проходит мимо загонов для скота, мимо балаганов, в которых размалеванные паяцы кривляются рядом с деревянными куклами и кавказскими шакалами, мимо палаток с крашеными пряниками и самодельными игрушками, мимо возов с шерстью и сеном.
Отец засел с бородатыми толстяками в трактире и, попивая бессарабское вино, обсуждает торговые сделки. Леня — поклонник любого развлечения — не выходит из балаганов, А Саша бродит по ярмарке, привлекаемый пением слепых лирников, доносящимся издали. Где же музыканты? Нашел наконец. За тачанками и мажарами, стоящими в очередь к кузнице, на перевернутых корзинах сидят слепцы. Пахнет свежим сеном, да и люди здесь какие-то другие! Не продают, не покупают... Лежат у ног слепых лирников животом вниз на охапке сена и слушают музыку, уткнувшись лицом в картузы.