- Вот язви его в пуповину - немецкая шайза эдака!
Мне хочется любви,
Неясной, как мечтанья.
За стеной высоким сопрано заливается Маша, обертывая электрические рожки в розовую бумагу.
- Завела фрайляйн - стучит в донышко,- хохочут солдаты.
Сибиряк Луновой с солдатом по прозвищу "доктор" шепчутся о кухарке Гильде:
- Ив толк не возьму, чи она фрава, чи фравалина,-гудит Луновой,- она загт, что, дескать, шацу нет и в охоте. А как, "доктор", феркерт выйдет - всыпемся мы с тобой.
- Каине ангст - в вальду разберемся,- говорит "доктор". "Доктор" больше всех любит смешенье языков. Он похож на жирного белого кота, глаза у него хитрые. В лагере военнопленных у английского офицера был денщиком. Говорит об этом с удовольствием:
- Правильный был человек, голодали наши там в лагерях, без маковой росинки во рту сидели, а мне что - у нас все под рукой. Приду, бывало, к. нему и говорю в откровенность: скучаю, мол, что-то по молоке, что ж, говорит, возьми конденспированного, ну и возьмешь к чаю баночку.
- Эка врет-то, мерин каретный,- хохочет ряжский стрелочник Болмасов,- да как ты его спрашивал-то, по-русскому, что ль?
- Как умели, так и спрашивали, не ты - облом - пальцем тыкан.
- А ты не гунди, заткнись, анг-ли-ча-нин! - прыскает Болмасов.
Мне хочется любви,
снова высоким сопрано забирает Маша.
- Вон поди приловчись,- смеется Болмасов,- слышишь, про любовь поет, что, мол, хочется немного помечтать.
"Доктор" уходит за водой с кувшинами. По дороге подмигивает обоими глазами и, осклабясь на Машино пенье, говорит:
- У нас никакая не отверчивается.
Время вечернего чая
Время вечернего чая - время беженских разговоров. Сначала из всех комнат идут с кувшинами, чайниками, котелками к тому же ресторанному окну. Немка наливает всем кипятку. И под серыми от пыли рожками ламп завариваются чаи, кофеи и уж конечно разговоры с воспоминаниями.
Камергер Злобин запамятовал отчество друга и соседа по именью, полкового товарища Коновницына, с которым жгли жженку и прожгли молодость. Камергер стукает железной кружечкой чая по столу, плещет и сердится, как ребенок:
- Ах, матушка... да какая же ты, право... ну, Коновницын, ну Ростя, Ростислав, ну да как же?
- Артамонович?
- Да нет же... ну, какая у тебя, право, память... ну, да как же?
Камергер может по-детски заплакать, челюсть его вздрагивает.
- Ростислав Арсеньич,- говорит старушка.
- Ну да, ну да! - трясется камергер.- Ну, конечно, Арсеньич, ах, да как же это я Ростю-то позабыл!
Старички Злобины никого не принимают к чаю. Вдвоем пьют с кусочками сахару. Колонка гудит, сверкая в решетке угольями, разрисовывает стены полукрасными дрожащими тенями. Они ложатся на лица камергера, его жены, на портрет Николая II, висящий над чайником. В красных отблесках сидят Злобины, тихо отхлебывая чай, и тихо трясутся их головы.
На третьем этаже дома, в небольшой холодной комнате генерал Ольховский звенит в стакане ложечкой и аппетитно рассказывает внуку историю Севастопольской обороны.
Клавдия, Маша и Мещанская вместе пьют кофе. Маша шепчет им о корнете с розетками на сапогах. Но ни Клавдия, ни Мещанская ее толком не слушают.
А в солдатской все то же. Смех и топот. Нескончаемые анекдоты про плен и про баб. Сейчас рассказывает Луновой, как немка искала у него хвост. Все от восторга хохочут.
- Хекса ферфлюхта - бисова баба... Взял меня в 15 году из лагеря немец на работы в Саксонию. Ну повез, ехали мы, ехали, я худой был да голодный - тады меня ветром сдувало. А немец сидит, жрет в фаетоне штули и мне, сволочь, хоть бы хрен в рот сунул. Ну, думаю, и сволочь ты, пропаду я у тебя пропадом. Приехали мы в деревню, слез он, я иду за ним, а мальчишки тут: "русский капуцкий! русский капуцкий!" - камнями так и кроют, да что мальчишки старушонки плюют, того гляди, в харю лязгнут.
Вхожу я с немцем в хату- посредь баба его стоит, немец говорит бабе, что вот, мол, привез облома на работу. Она глаза на меня выпучила и смотрит, потом вдруг обходит коло меня и представьте - смотрит на сзади - нет ли, мол, вроде, у меня хвоста какого? Потом - я уж кумекаю - говорит мужу: "да он, мол, такой же, как и мы". Ах, дура баба, думаю, погоди, я тебя объезжу, а баба на все шестнадцать!
И чего ты скажешь - трех дней не прошло - уехал муж в город, мы с ней в клуне тут как тут - без слов столковались - в три минуты - а спервоначалу ведь тоже - хвост, мол, сзади.
Вятская общына
Иван Романыч Иванов - вятский народный учитель, солдатского чайного похабства - не выдерживал. Поэтому в этот час всегда приходил к нам. Приотворял сначала дверь, просовывая ежеобразную голову, и говорил, вятски акцентируя:
- Не помешаю вашему чаю?
Иван Романыч тряс руки, будто хотел оторвать. Садился на табурет. Никчемные разговоры шли только две минуты. После них Иван Романыч переходил к делу:
- Так что же вы думаете, господа, о "вятской общыне"? - невзначай ронял Иван Романыч.
- Так видите ли, Иван Романыч, неясно, как вы это представляете?
- Очень ясно. Россия разбивается на 72 общыны. Каждая общына автономна. Управляется общынным парламентом. Интеллигенции,- в глазах Ивана Романыча злые огоньки,- в общынах нам не требуется, потому что общыны чисто народные и до всего доходят члены народного парламента. Всей же Россией с резиденцией в Москве управляет Парламент народных парламентов. Вот моя конструкция власти и управления. Все подробнейше разработано и, если хотите, пожалуйста, ознакомьтесь.
Из глубокого кармана Иван Романыч вытаскивает толстую тетрадь, исписанную бисером за годы плена. В плену он сидит пятый год. Но уже три, как живет в вятской общыне. Поэтому блеск его глаз неопределенно жуток.
- Хорошо, Иван Романыч, но это-то вот что же?
- То есть как это что же? Неужели вы не понимаете, что это проект здания Парламента парламентов?
- Стало быть, Кремлем вы не воспользуетесь? - Хе, хе, хе,- язвительно хохочет Иван Романыч.- Кремль нам совершенно ненадобен. Кремль - это царская штучка. У нас везде здания будут новые, с соответственным стилем. А вас! вдруг вскакивает Иван Романыч в ярости.- Интеллигентов, общыны уничтожат совершенно! натло! потому что вся ваша революция только в том и состоит, чтоб всех девочек перепортить! Да-с! Да-с! - кричит Иван Романыч и убегает в дверь с проектом Парламентов.
Парад войскам петербургского гарнизона
Тихи гельмштедтские вечера. Тихо шелестят липы. Под липами тихо гуляют светские старушки, тихо французя. А герр Гербст стоит на крыльце ресторана. И чрезвычайно недоволен французским языком. Он считает, что в его присутствии бестактно говорить на языке Версаля. Он даже сделал бы замечание дамам. Но сегодня полковник Богуславский уплатил ему 20 марок за большой зал ресторана, где по случаю наступления на Петроград устраивается беженский вечер, и герр Гербст терпит национальное оскорбление.
Он только грозно окрикнул шеффер-хунда "Люкса", подбежавшего к дамам. Старушки вздрогнули. Оглянулись, остановясь. Но, поняв, что это не на них, опять тихо пошли машерить под липами и за вязаньем рассказывать, что пишет в Берлине газета "Призыв".
Беженский бал удался вполне. Начало было в восемь часов. Мужчины пришли вовремя. Вспомнив старое, дамы собрались с запозданием. Они даже посылали детей узнать, пришла ли та, после которой она хочет войти в зал. Но все же к девяти часам пришли все.
Дамы легко напудрены. В черных платьях. С кольцами на руках. Говорят вовсе не о супе герра Гербста, дровах и печке. А ведут разговор о Петрограде, о Петербурге, о Зимнем дворце, об Адмиралтействе, о Родзянко и Гучкове, о наступлении Юденича и Деникина, о том, что мой Коля командует корпусом, а бо-фрер ведет кавалерийскую дивизию на Москву.
Мешаясь с дамами, сели ушитые шевронами корнеты Бермонда, стройные, как женщины, тоже в браслетах и кольцах, со шпорами на высоких, как чулки, сапогах.