Мария, когда Демидов приходил за покупками, с ним почти не разговаривала. Лишь когда Макшеева во второй раз увезли в больницу, она произнесла непонятное:
— Толку-то, что выволок ты его из полыньи. Все равно не жилец он теперь…
Она говорила недружелюбно, будто осуждала за что-то Павла.
Да еще раз спросила как-то:
— Ты что ж… вовсе бросил пить? Уж я и забыла, когда ты последнюю бутылку купил.
Первый раз Демидов ничего не ответил Марии, а тут сказал:
— Чего в ней хорошего, в водке-то?
Демидов замечал — с Марией что-то происходит. За прилавком она стояла всегда хмурая, неразговорчивая. За зиму заметно спала с тела, осунулась. По деревне говорили — об муже переживает, но Демидов чувствовал — дело тут не в муже. А в чем — определить не мог, да и не старался.
Еще он заметил: когда Денис был в больнице, «волчье око» в доме Макшеевых не горело. Но едва возвращался — тотчас вспыхивало.
Однажды Макшеев окликнул-таки Демидова, встал со скамеечки, врытой у стенки дома, подошел к нему, опираясь на свою палку. Губы его были сложены все такой же скобкой.
— Ты… — произнес Макшеев и умолк, захлебнулся.
— Ну я. И что?
Глаза Макшеева были налиты, как свинцом, тяжелой ненавистью. Но странно — Демидова это не раздражало, не вызывало прежней злости, хотелось только поскорей уйти от Макшеева.
— Ждешь обещанного-то? Тысяч тех? За спасение.
— Жду, как же. Я ведь сразу поверил: раз обещаешь, то принесешь, — усмехнулся Демидов.
Макшеев на мгновение опешил, растерялся. А потом, вскипев, закричал на всю улицу, не сдерживаясь:
— Ты… быдло! Бирюк лесной! Фигу тебе жирную, а не деньги! Понял, понял? Выкуси!
Демидов помолчал и спросил так же спокойно, чуть задумчиво:
— Тяжко, значит, тебе?
Расколись земля перед Макшеевым на две половинки, рассыпься небо на осколки — он не побледнел бы так, как побледнел после этих слов Демидова. Запрокинув голову, дергая белыми щеками, он хотел что-то выкрикнуть, выдавить из себя — и не мог. Так, с запрокинутой головой, он и стоял, пока Демидов не ушел, не скрылся в переулке.
… В тот вечер долго не вспыхивало «волчье око» в Дубровине, да так и не зажглось совсем. Демидов, приметив это, опять усмехнулся.
Не зажглось оно и на другой вечер. И вообще, никогда больше не светилось в темноте.
11
Лето набирало силу быстро, все более земля напитывалась теплом, заполыхали дубровинские леса цветами, засвистели в них соловьи.
Все кругом пело и цвело, только Денис Макшеев все сох, горбился, будто задался целью согнуться в крючок, высохнуть на усух.
Ходил он теперь все время с костылем, нисколько не опасаясь Демидова. Наоборот, он даже старался как можно чаще попадаться ему на глаза в безлюдных местах, но Павел не обращал на это внимания, будто не замечал Макшеева.
Однажды Павел с Гринькой, нарыбачившись вдоволь, заночевали на берегу Оби. Разложив костер, Демидов сидел на плоском камне, глядел, как пляшут отсветы пламени на темной воде. Гринька, умаявшись, похрапывал в наскоро сооруженном шалаше. Шалаш Демидов закрыл сверху брезентом, так как за рекой погромыхивал гром.
Макшеев вышел из тайги на берег неожиданно, подошел к костру и прогянул к огню руки. Демидов не ждал его, но не удивился появлению этого человека.
Посидев молчком, Макшеев кивнул на топор, лежавший на куче сушняка, собранного по берегу для костра:
— Что ж ты? Ночь хмарная, темная, и безлюдно, как в погребе. Всю жизнь ты, может, ждал такого…
— Пошел прочь отседова, — негромко произнес Павел.
— В реку меня столкнешь али в тайге где зароешь?.. Ну?
— Зачем? Живи, воняй дальше.
— Не хочешь, значит? Прощаешь?
— Пошел, сказано. Я б хотел — так из полыньи бы не вытягивал тебя.
— Э-э, нет… Я думал, зачем ты вытянул-то все же, в чем причина? Чтоб, значит, собственной рукой мне расчетец произвести, чтоб с удовольствием, значит, было…
— Шарики за ролики у тебя совсем, гляжу, закатились.
Сказав это, Демидов поднялся и полез в шалаш, лег рядом с Гринькой. Вскоре пошел дождь, залил костер: Демидов слышал, как шипели, потухая, головешки. А Макшеев — Демидов чувствовал это — все сидел и сидел под дождем на мокрых камнях. Потом захрустели его шаги по гальке, удаляясь.