— Бабы вон чего про тебя говорят? Зверицей ты была да ею так и осталась. Помирала бы скорей. А то всю жизнь внучатам своим закроешь. Пашке-то с Сонькой.
И только проговорив это, двинулся к кузне.
— Да уж выращу! — хрипела ему вслед Федотья. — Чтобы знали они… почем люди.
Было начало апреля, солнце пригревало щедро, съедало на крышах последние лохмотья снега, он с утра истекал сильной капелью, единственная улица Романовки почернела, оказалась, как всегда в эту пору, сплошь покрытой навозом.
В воскресный полдень по этой-то улице, когда с крыш уже не капало, а лило, и подъехал на плетеной кошевке к колхозной конторе худой, болезненного вида человек лет сорока, в потрепанной офицерской шинели без погон, несмотря на теплынь, в наглухо завязанной под подбородком шапке-ушанке.
Это был секретарь райкома партии Дорофеев.
Покашливая, он вылез у конторы из своей кошевы, вынул оттуда костыль. Незнакомый ему мальчишка лет тринадцати тащил за веревку мимо конторы довольно большие санки, на которых лежал пустой бочонок для воды, а малолетняя, годов девяти, девчушка с ведром в руке шагала сзади.
— Эй! — махнул им Дорофеев костылем, подзывая.
— Чего тебе? — спросил мальчишка, останавливаясь, но не подходя.
— Вот лошадь на конный двор отвести надо. Сделай, пожалуйста.
Мальчишка помедлил, потрогал обернутую мешковиной крышку бочонка.
— Нас бабка за водой послала. Не видишь?
— Да ведь конюшня-то вот, рядом, — сказала девчушка. — Я отведу, а потом догоню тебя.
Говоря это, она поставила ведро в передок санок и шагнула было к конторе, но мальчик властно остановил ее.
— Куда? Мы ему не нанимались…
И потащил санки дальше.
Прищурив черные, с нездоровым блеском глаза, Дорофеев некоторое время глядел на сердитого мальчишку, на виновато шагавшую сзади санок девчонку. Потом, опираясь на костыль, волоча негнущуюся правую ногу, стал подниматься на невысокое крылечко конторы.
В конторе, как много дней подряд, сидела одна Мария-счетоводиха и перебирала свои бумажки. Вообще-то она вела всю, не столь уж, правда, и сложную, колхозную бухгалтерию, но по укоренившейся издавна привычке ее называли счетоводихой.
— Здравствуй, Мария, — громко сказал Дорофеев.
— Здрасьте! — вскочила она, красивое лицо ее пошло от волнения неровными пятнами. — А я сижу тут, как сова оглохшая, и не слышу.
Бывшая по совместительству колхозной почтальонкой, она год назад сама и получила на почте похоронную на мужа. Понимая, что содержится в таких казенных конвертах, она, едва увидев на нем свою фамилию, смертельно побледнела, тихо и беспомощно, как ребенок, застонала и без чувств грохнулась на дощатый пол.
С тех пор и осел у нее немножко слух,
Дорофеев развязал шапку, снял ее, а шинель снимать не стал, присел на стул возле пустого председательского стола, поежился.
— Знобит, что ли, вас? — спросила Мария.
— Сидит какая-то зараза внутри, — ответил Дорофеев. — Никак не выйдет.
— Вам в больницу бы лечь полечиться… А вы все по колхозам мотаетесь.
— Вот закончим войну, и лягу. Теперь недолго уж, — ответил он, кивнул в окошко, на дорогу, по которой мальчишка с девчонкой утаскивали свои санки: — Это чьи ж такие?
— Эти-то? — переспросила Мария, тоже поглядев на улицу. — Так это Сонька с Пашкой Пилюгины.
— А-а, ну, ну… — промолвил Дорофеев и, распахнув шинель, вытянул негнущуюся свою ногу, начал растирать колено.
— Они у них в Березовской школе учатся. На воскресенье домой ездят.
Краснота со щек Марии начинала сходить, лицо становилось опять красивым и привлекательным.
— Как Афанасьева-то Катерина? — спросил Дорофеев, вакончив растирать ногу и прикрыв ее полой шинели.
— Так и живет, — ответила Мария. — Как мертвая. А этот, Пашка Пилюгин, со шкворнем по деревне так и ходит. «За тятьку, — говорит, — изведу всех Афанасьевых и Тихомиловых». Один раз и вправду отколотил ихнего Кольку до крови. Катька теперь детей из избы не выпущает, боится. А как в кошару уходит — на замок их замыкает. На кошаре она работает.
— Вон какие дела, — уронил Дорофеев. — Соловей-разбойник выискался.
— Бабка Федотьиха все его наущает. «За отца, — зудит, — неужто простишь?» Лидия, жена-то его, и та говорит: «Задохнешься же ты, мамка, от злости». А старуха и на нее с костылем: «Сучка, — орет, — радуешься, что от мужа избавилась!»
— Радуется? — поднял брови Дорофеев.