Кажется, я набрела на дерево иланг-иланг, окруженное такой таинственностью. Мне сказали, что доктор Штюбель того же мнения, а это для меня решающий аргумент. К тому же, по словам Генри, один из священников добывает из этого дерева духи. Насколько я могу судить, оно невысокое, с листьями на редкость изящного рисунка, имеющими нежный оттенок, как у молодой зелени. Цветет оно зеленовато-белыми гроздьями, которые на дереве же становятся коричневыми. В этом виде местные жители любят вплетать их в гирлянды. Помнится, я вначале считала, что это разновидность морской водоросли. Боюсь признаться, но его запах напоминает мне запах старой обуви. (Это когда цветы в коричневой стадии.) На другом пахучем дереве растет что-то – не могу сказать, цветок или плод, пока не подержу в руках, – темно-красного цвета с пряным ароматом. В лесу есть еще ужасное дерево, которое пахнет навозом. Мы прошли мимо такого экземпляра, когда знакомились с дорогой мистера Карразерса, и меня чуть не стошнило.
На вчерашнюю вечернюю прогулку нас насильно вызвала из дома своим зычным голосом древесная лягушка. Она скрывалась в листве дерева близ веранды, издавая звук работающей пилы, только в пятьдесят раз громче. Я боялась, что у меня лопнут барабанные перепонки.
Пришлось прервать запись, чтобы показать Паулю, как делается прочный неподвижный узел. Прошлый раз, когда к нам приезжал мистер Мурс, он застал свою лошадь, которую привязывал Пауль, полузадушенной, так как петля захлестнулась вокруг шеи. Я только что обвязала ногу одного из петухов правильным узлом и надеюсь, что следующей лошади, попавшей в руки Пауля, придется не так плохо.
Но вернусь к древесной лягушке. Каков же был наш ужас, когда, сев ужинать, мы услышали верещание второго экземпляра прямо над нашими головами, откуда-то из-под карниза дома. Льюис поднялся и начал тыкать вверх палкой, в то время как я, стоя на столе, старалась достать ее половой щеткой. Через некоторое время лягушка снова завела свою песню, и пришлось опять пустить в ход щетку и палку. Я опасалась, что раздавила ее, но стоило нам лечь и заснуть, как она опять запилила; тогда я пожалела, что это не так. Хотя она и наградила нас двумя выступлениями, концерт был, по-видимому, не в полную силу и не вовремя, потому что прочие лягушки давно замолкли и ни одна из них не отозвалась.
Прошел сильный ливень с грозой. Ночью дождь падал с таким шумом, что мы не слышали друг друга, и казалось, дом вот-вот развалится под грузом обрушивающейся сверху воды. Среди ночи Льюис поднялся, зажег свет и сел писать стихи. Я тревожилась за судьбу нашей подросшей кукурузы, которую дождь мог поломать и совсем уничтожить. Стихи вышли неплохие, а кукуруза стоит так прямо, что лучше не пожелаешь.
Только что приходил Пауль с другим петухом, чтобы я привязала к его ноге веревку.
– Теперь сделайте это сами, Пауль, – сказала я, – а я погляжу, как вы собираетесь в следующий раз привязать лошадь мистера Мурса.
Он сделал узелок, как я показала, на конце веревки, а чуть отступя – скользящую петлю, через которую надо пропустить первый узел. Хорошо, что я решила испытать Пауля, потому что конечный узел он старательно зажал в пальцах, а ногу петуха просунул в петлю и затянул.
Все, что посажено, идет хорошо, за исключением кукурузы, которая таинственным образом оказалась разрытой. Банановый участок расчищен, но очень трудно удержать там людей на работе.
– Слишком много черти, слишком страшно, – объяснил мне Лафаэле, вернувшись оттуда гораздо быстрее, чем я рассчитывала.
По местным поверьям, лес полон злых духов, которые принимают человеческий облик и убивают тех, кто вступает с ними в общение. А в нашей банановой роще, как назло, их особенно много.
Все утро работал над «Южными морями» note 36 и окончил главу, на которой застрял в субботу. Фэнни измучена ревматизмом и увечьями, полученными на поле доблести и брани, когда она ловила свиней. Не имея больше сил бегать вверх и вниз по лестнице, она расположилась на задней веранде, и моя работа прерывалась возгласами: «Пауль, для этого нужна лопата, сначала выройте ямку. Вы так отрежете себе ногу! А ну-ка, паренек, что ты там делаешь? Нет работы? Ты ищи Симиле. Он давай работа. Пени, скажи: он найди Симиле. Если Симиле не давай работа, скажи этот парень уходи. Я не хочу этот парень здесь. Он не годится». Пени (издали, в успокоительном тоне): «Слушаю, сэр!» Фэнни (после большого промежутка времени): «Пени, скажи: этот парень пойди найди Симиле! Не надо, чтоб он стоял весь день. Я не плати этот парень. Он весь день ничего не делай!»
Второй завтрак: мясо, пресные лепешки, жареные бананы, ананас в кларете, кофе. Пытаюсь написать стихотворение – не идет. Поиграл на флажолете. Потом потихоньку удрал и перекинулся на сельскохозяйственные дела и освоение новых земель. На участке работают сразу четыре бригады; картина очень оживленная: стучат топоры, вьется дым; все ножи в ходу. Но я лишил садовую компанию одного участника, не оставив им замены. Жаль, не могу показать тебе мою исполосованную руку. Дело в том, что я решил самолично проложить дорогу к Ваитулинге и хочу обрушить этот подвиг на общество в законченном виде. Посему я с дьявольским лукавством начал расчистку во многих местах, и тот, кто наткнется на один участок, даже не заподозрит истинного размаха работ. Соответственно я приступил сегодня к новому отрезку по ту сторону проволочной изгороди, рассчитывая до нее добраться. Но у меня, должно быть к счастью, плохая секира и вдобавок рука болит, так что я вынужден был остановиться, не пробившись к проволоке, но как раз вовремя, и теперь чувствую себя подбодренным, а не смертельно усталым, как вчера.
Странная это была работа и бесконечно одинокая. Солнце где-то далеко-далеко, в высоких верхушках деревьев; лианы старались задушить меня своими петлями; заросли сопротивлялись, и подрубленный молодняк выпрямлялся с предсмертным стоном, который мне уже так хорошо знаком. Большие, полные жизненных соков, но податливые деревья падали от одного удара секиры, а маленькие упорные прутики издевались, испытывая мою выдержку. Посреди тяжкого труда в этой зеленой преисподней я услыхал из глубины леса отдаленный стук топора и затем смех. Признаюсь, сердце мое похолодело. Я находился в смертельном одиночестве в таком месте, что дальше меня, по всей вероятности, никто не мог забраться. Мысленно я уже сказал себе, что, если удары приблизятся, я буду вынужден (разумеется, как можно неприметнее) осуществить стратегический отход. А ведь только вчера я сетовал на свою невосприимчивость к суевериям! Неужели и меня засасывает? Неужели и я превращаюсь в трепещущего безумца наподобие моих соседей? По временам мне казалось, что удары – это эхо, а смех – только птичий гомон. Крики здешних птиц удивительно близки к человеческому голосу. На заходе солнца гора Ваэа звенит от их пронзительных выкриков, напоминающих перекличку веселых детей, разбежавшихся в разные стороны. Говоря серьезно, я думаю, что в стуке повинны дровосеки из Танунгаманоно note 37, тайком рубившие лес выше меня. А что касается смеха, то к Фэнни приходила женщина с двумя детьми за разрешением половить креветок в ручье. Без сомнения, их я и слышал. Вернулся я как раз вовремя, чтобы успеть умыться, переодеться и в ожидании обеда начать этот набросок письма, которое надо закончить до того, как явится Генри на свой урок «длинных фраз».
Обед: тушеное мясо с картошкой, печеные бананы, свежий хлеб только что из духовки, ананас в кларете. Последние дни мы роскошествуем, после того как некоторое время сидели на мели. Теперь наслаждаемся, точно боги обжорства.
Фэнни остро нуждалась в отдыхе. Наш милый Пауль взялся строить домик для уток, и она решила предоставить его самому себе и не вмешиваться. Но домик развалился, и ей-таки пришлось приложить к нему руки. Затем он собрался оборудовать место, где поят свиней. Она опять не стала вмешиваться. Пауль смастерил лестницу, по которой свиньи, должно быть, удерут сегодня вечером, и сам чуть не плакал. Невозможно бранить этого неутомимого труженика: слишком редкое свойство инициатива, слишком дорога добрая воля, чтобы расхолаживать их обладателя. Однако, если хочешь отдохнуть, как Фэнни, такое действует на нервы. После этого ей еще пришлось варить обед, а потом она, по глупости и по женской привычке, сочла необходимым подать его мне и всячески суетиться. Вот ее день. Cetera adhunc desunt. note 38