— Она не скачет, а летит, — говорили все.
Акоп приводил ее домой, а у Гого было уже наготове свежее яйцо, которое он разбивал о ее лоб, — от дурного глаза.
По окончании школы отец предложил брату поехать учиться дальше, но Акоп наотрез отказался: ведь не мог же он взять Маран с собой в Полис[9] или в Европу.
Никому из друзей и сверстников Акопа не сиделось дома; они бегали за девушками, высматривали их по всем закоулкам, дворам, в церкви, на улицах, возле бани. Предметом их разговоров теперь была женщина, это с головы до пят закутанное в чадру пленительное и таинственное создание, один голос которого будоражил их души.
Многие из его сверстников уже обзавелись семьями, иные обручились, а некоторые повадились ходить в дом Марины, где их накрывали не раз, но Акоп по-прежнему был полон одной Маран, ничто другое его не интересовало.
Самым счастливым для него был день, когда они с Маран поднимались на пастбища. Акоп брал с собой шатер, постель и кое-какую посуду. Это значило, что целых три месяца Акоп проведет в горах вместе с Маран, будет дышать одним с ней воздухом и по ночам, лежа под шатром, чувствовать рядом ее присутствие. Целыми днями Маран щипала свежую траву, а насытившись, грелась на солнце. Акоп же сидел в тени шатра и любовался ею.
Он часто разговаривал с Маран, задавал ей вопросы, смеялся, порой ласково укорял ее.
— Марая, сегодня ты хорошо поела? — спрашивал он.
Лошадь ржала в ответ.
— Скоро домой поедем, — говорил Акоп.
Но Маран махала хвостом и мотала головой.
— Что, не хочешь? Значит, побудем еще?
Маран подходила к Акопу, срывала феску с его головы, трепала ее…
И никаких ссор и недоразумений между ними, как между близкими друзьями, не бывало.
По вечерам Акоп ложился у шатра и, уставившись в небо, пел. Маран, это беспокойное животное, слушала его не шелохнувшись. Когда же Акоп кончал петь, она грустно опускала голову.
— Спеть тебе ещё, Маран? — спрашивал Акоп.
Лошадь отвечала радостным ржаньем.
И Акоп пел:
Жизнь проходила как легкокрылое, бесконечное утро.
К середине осени Акоп и Маран возвращались домой. Мать и отец выходили их встречать. Акоп — возмужавший, загорелый, налившийся свежестью гор, и Маран — упитанная, с еще более ярким блеском глаз, с еще более заливистым ржаньем. Они приносили с собой аромат пастбищ и сверкание звезд. Стоило Маран заржать — вокруг становилось светлее, как если бы с неба свалилась звездная гроздь и рассыпалась в доме.
И мать говорила отцу:
— Хаджи-эфенди, теперь дом наш как дом.
Акоп и его Маран были неотъемлемой, необходимой частью нашего существования; их голоса отдавались во всех комнатах, заполняли весь дом, звенели в саду, в ветвях деревьев.
Иногда Акоп выносил колыбель со спящим ребенком, ставил посреди двора и говорил своей Маран:
— Прыгай!
Лошадь становилась на дыбы, легко перепрыгивала через колыбель и мордой тянулась к Акопу, а он в ответ целовал ее в отметину на лбу.
Одно удовольствие было наблюдать, как Маран всматривалась в спокойную воду бассейна и отскакивала, увидев в ней свое отражение. Наклонившись к воде, она фыркала, и тогда по глади бассейна пробегала рябь, отражение дробилось, и, радуясь своей победе над таинственным существом в глубине бассейна, лошадь с ржаньем проносилась по аллее черешен и обегала весь сад…
Если Акопу случалось надолго задержаться в гостях, он всегда старался улучить минуту и проведать Маран. Если же он не приходил, это означало, что мать обещала ему присмотреть за лошадью.
А когда Акоп брал Маран с собой (брал же он ее с собой часто, так как обычно его приглашали вместе с Маран, то есть «всей семьей»), он клал ей на круп яйцо и так отправлялся в гости. Маран старалась не уронить яйцо, шла медленно, плавно покачиваясь. Редко кто из прохожих не останавливался — поглядеть на искусство Маран.
Так жили два близких друга — Акоп и Маран.
Однажды на ноге у Маран появилась опухоль. Маленькая и еле заметная вначале, она увеличилась, превратилась в рану и стала гноиться. В городе был ветеринар, но он ничем не мог помочь. Тогда Акоп вызвал других врачей. И те не могли понять, в чем дело. А рана все увеличивалась.