И мне тоже хотелось петь звонко, солнечно, во весь голос.
Осенью отец ездил в Стамбул. Поговаривали — приворожила его там какая-то женщина.
Но об этом после, когда начну рассказ о матери.
Обедаем молча.
Молчание было жесточайшим правилом — ни смеха, ни единого слова, — так требовал отец.
Мать, напротив, любила, когда за обедом вели оживленный разговор, шутили, смеялись (так мы обедали, когда отца не было дома), но в его присутствии она сама призывала нас к порядку.
«Смех и разговоры до и после, но ни в коем случае не во время обеда», — такова была воля отца.
Не раз пытались мы нарушить этот порядок, но отец всегда сердито осекал:
— А ну, замолчи!..
Два раза в году отец облачался в мундир да и то чертыхаясь, потому что в мундире сидеть на осле было крайне неудобно. Черный сюртук с высоким расшитым воротником, застегнутый на все пуговицы, украшали золотые эполеты с бахромой. На грудь с правого плеча влево спускалась широкая зеленая лента. В мундире отец выезжал на «правительственный смотр», и когда возвращался домой, тут же сбрасывал его, кряхтя: «Оф, оф, оф, избавился…»
В такой день, в день «правительственного смотра», во всем доме царила тишина, торжественное спокойствие. Мощеный дворик, тщательно подметенный, тускло отражал тени проходящих по нему людей, ворота дома украшали турецкие флаги с полумесяцем, парадная дверь была убрана зелеными ветками вербы и ночью освещалась разноцветными фонарями.
Летом отец проводил долгие часы в саду, возле колодца, у большого куста розы.
С утра в колодец опускали небольшую корзину с бутылкой водки, зеленью и фруктами. С приходом отца корзину поднимали. Ее содержимое мать раскладывала на низком столике, у куста розы.
Одна из моих сестер снимала с отца обувь и подавала легкие домашние чувяки.
Иногда отец поднимался, подходил к кусту, нагибался к ветке и долго вдыхал аромат большой темно-красной розы.
И над всем этим раскололся голубой небосвод, рухнул, как бирюзовый купол старинного храма от землетрясения.
В новогоднюю ночь, когда мы, дети, ждали Деда-Мороза с рождественскими подарками, в нашу дверь постучалась смерть. Взяла отца за руку, и они, мой отец и смерть, вышли из дому…
Ушли и не вернулись.
Я думаю, на свете было всего двое христиан: сам Христос — еврей, и моя мать — армянка.
Читала она только одну книгу — Библию. Мысли ее заняты были лишь одним — как лучше выполнять Христовы заповеди. Она садилась за один стол с нищими, занималась благотворительностью так, чтобы никто не знал об этом, и… молилась.
Она была покорной, и покорность ее была естественной.
Эта женщина готова была выполнить любое желание мужа, даже ценой преступления. Пусть люди презирают ее, чернят, она все смиренно сносила — так учила Библия.
Вместе с тем мать моя, как это ни удивительно, была человеком твердых убеждений, которыми редко когда поступалась.
Отец требовал, чтобы мать держалась как ханум[3], восседала на подушках, не вмешивалась в хозяйство и, главное, не приглашала в дом священника. Отец физически не выносил служителей церкви.
Мать никогда открыто не возражала ему, однако молча, с удивительным упорством сопротивлялась этим барским замашкам мужа.
Она тайком от отца, взяв с нас слово не выдавать ее, помогала прачке стирать белье, подметала, мыла полы вместе со служанками, выбивала пыль, варила обед, разводила огонь — и делала, в конечном счете, все, что делает любая женщина в провинции.
Она не могла жить без всего этого.
А когда осел подходил к дому — все становилось на свое место. Мать и все в доме наряжались так, словно собирались на свадьбу.
И все же это плебейское отступничество матери не ускользало от внимательных глаз отца.
— Опять? — сердился он.
Мать смиренно улыбалась, брала его руку, прижимала и щеке и молчала.
Молчал и отец, обезоруженный ее покорностью, но где-то в глубине души у него вскипал гнев. Он поднимался к себе и долго, долго ходил по комнате…
Оба были упрямы.
Отец был убежденный аристократ.
Мать — убежденная демократка.
До конца дней своих отец так и не примирился с демократизмом матери, а мать — с его аристократизмом.
Мать знала, что у отца в Стамбуле есть женщина. Но относилась к этому спокойно, и отнюдь не от безразличия к мужу, а скорее от большой любви. Любя мужа, она прощала ему и его грехи.