После службы Мамбре самым торжественным образом помирился со звонарем и его женой, принеся им свои извинения. Европейский костюм герра Эймана он отдал какому-то сельскому учителю, открыл опять лавку, отрастил усы и с радостью стал принимать прежних заказчиков.
Порой, когда в шутку его называли пароном, Мамбре посмеивался: «Оставьте, ради бога, как вспомню, мороз по коже продирает».
Был у нас родственник, очень дальний, которого звали зять Манук (и не мы одни, весь город звал его так). Худой, костлявый, долговязый человек, с маленькими, синими, глубоко запавшими глазками, настолько маленькими, что тетушка со стороны отца говорила: «Они у него шилом проколоты». Всякий раз, как зять Манук появлялся в нашем доме (надо сказать, что случалось это редко), взрослые с явным страхом косились на него. Тетушка шипела:
— Принесла нелегкая.
Зять Манук не обращал внимания ни на косые взгляды, ни на эти слова. Посмеиваясь, он спрашивал:
— Ну, как живете-можете?
Ему не отвечали.
Долгую паузу прерывала тетушка:
— Зять Манук…
Зять Манук тотчас перебивал ее, потому что по тетушкиному тону понимал, о чем будет речь.
— Знаю, знаю, что скажешь, помолчи…
Тетушка замолкала, да и не могла иначе: зять Манук был остер на язык и умел говорить беспардонные вещи.
Мы, малыши, любили зятя Манука, потому что он слыл человеком бесстрашным и рассказывал нам героические истории.
— Буран, значит, ни зги не видно, а мы сами на вершине горы, и вокруг нас волки…
Он рассказывал, а мы слушали, затаив дыхание. Только прервет рассказ, — мы хором:
— А что дальше, зять Манук, что потом?..
И он продолжал с жаром и воодушевлением. В такие минуты глаза его увеличивались так, что можно было разглядеть, что они синие.
Постепенно мы стали понимать, почему взрослые его сторонятся.
У зятя Манука не было магазина, и никаким ремеслом, в обычном смысле слова, он не занимался. Однако жил безбедно. Деньги он добывал тем, что обкрадывал похороненных на турецком кладбище покойников. Турки умерших заворачивали в саван — кефин, а кефин этот был из шелка или из другой дорогостоящей материи. Зять Манук кефинов продал много.
Представьте себе человека, который один-одинешенек идет ночью по кладбищу, подходит к свежей могиле, вытаскивает покойника, бросает на землю, разматывает кефин, затем водворяет покойника на место, направляется к ограде и, перемахнув через нее, идет домой и спокойно ложится спать.
Узнав эту тайну зятя Манука, мы прониклись большим уважением к нему, хотя с тех пор и мы при виде его испытывали некий мистический ужас.
Когда домашние уговаривали его оставить это дело и стыдили, он отвечал:
— Ремесло у меня простое, мужицкое.
Было у зятя Манука и другое достоинство; он умел искусно имитировать собачий лай. И этот талант не раз выручал его на кладбище. Заслышав шаги или голоса, он поднимал страшный лай, и люди в ужасе разбегались. Даже армяне, жившие неподалеку от кладбища, услышав среди ночи этот лай, покрывались холодным потом, крестились:
— Опять он могилу раскапывает, о матерь божья!..
Когда мимо окон зятя Манука проходила похоронная процессия, он скалил зубы и цинично замечал:
— О, мой хаджи-Мустафа к аллаху отправился, сегодня же раздену тебя, налегке скорей дойдешь…
И укладывался спать, чтобы ночью чувствовать себя бодрым.
Был у зятя Манука осел. Долгие годы служил этот осел своему хозяину. А когда состарился, хозяин решил продать его. Многие уговаривали: отпусти ты его на все четыре стороны. Но зять Манук продал осла. Все диву дались, отец сказал:
— Такого осла мог купить только осел.
Спустя восемь дней покупатель подал в суд — просил сделку считать недействительной, так как, — писал истец-покупатель, — осел не переваривает овса и, стало быть, вот-вот околеет.
— Что я, подрядился чужих кур кормить? — возмущался жалобщик.
Присутствующие на суде уже решили было, что зять Манук влип. Но зять Манук нашелся с ответом:
— Я осла продавал, а не мельницу.
Суд нашел претензии покупателя необоснованными и вынес решение считать сделку состоявшейся.
Полна странностей была жизнь на старой римской дороге, и еще более странными были армяне, возвратившиеся к нам из Америки. Они привезли с собой лишь внешний лоск, английские слова да искривленные рты: выговаривая слова, как английские, так и армянские, они кривили рты.
Взять хотя бы нашего знакомого, оболтуса Ованеса, который по возвращении из Америки почему-то вдруг стал пароном Ованесом. Говорил он по-армянски так, словно издевался над родным языком, казалось, что-то очень горячее перекатывал во рту.
— Ты смотри, как он английский выучил, даже по-армянски говорит как по-английски… — удивлялись местные простаки.
Составив себе представление об английском языке по «английскому» произношению неуча-миссионера и вернувшихся из Америки армян, я прямо-таки возненавидел этот язык. Позже, когда мне пришлось овладеть английским и получить американское образование, я понял, что совсем не обязательно кривить рот, когда говоришь на языке Шекспира, Диккенса и Байрона.
Это гримасничанье армян из Америки продержалось всего несколько лет: изнашивалась заокеанская одежда, забывались и заокеанские замашки. Нелепое «собак лайт» сменялось простым и понятным — «собака лает».
Отличались «возвращенцы» еще одной особенностью: у всех были золотые зубы, у всех без исключения. Золотые зубы считались у нас этаким шиком. Только благодаря этим золотым зубам «возвращенцам» удалось отхватить самых красивых девушек города. Жертвой золотозубого стала и моя старшая сестра. Мне не хотелось бы рассказывать эту историю, — так больно вспоминать ее даже спустя столько лет…
У оболтуса Ованеса было два золотых зуба. Изо всех «возвращенцев» только ему не удалось подыскать невесту, во-первых, потому, что, переоценив свои зубы, метил он слишком высоко, и еще потому, что был оболтусом.
Через несколько лет по возвращении из Америки на лице оболтуса Ованеса появились морщины: слишком уж часто он смеялся, разевая рот, чтобы каждый имел возможность полюбоваться его зубами.
— Парой Ованес, хлеб купил? — спрашивали его.
— Да, купил, ха-ха-ха-ха.
— Как поживаешь, парон Ованес?
— Отлично, хи-хи-хи.
Или скажет ему кто-то: «Дождь идет».
— Да, дождь идет, ха-ха-ха.
Оболтус Ованес умер. Часа два хватался за живот, кричал, кричал и умер.
— Травы какой-то наелся, не переварил, — шушукались в толпе.
Смерть закрыла ему рот и, естественно, зубы его уже не обозревались. Родня же решила, что на похоронах зубы обязательно должны быть видны. Но как ни пытались раздвинуть губы, ничего не получалось. Задумались: что же делать?
— Как же так, чтобы и золотых зубов не было видно? — беспокоилась тетушка.
Родня спрашивала совета у всех подряд, но никто не мог помочь горю. Выручил один из родственников покойного: раздвинул ему губы двумя спичками и чуть прикрыл их усами.
На похоронах старая тетушка рыдала и причитала:
— Мир праху твоему, золотым зубам твоим!..
И оболтус Ованес, поблескивая золотыми зубами, словно смеялся ей в ответ.
Жила по соседству с нами семья: мать, сын и дочь. Говорили, что был когда-то в этой семье и отец, но уехал в Америку. И с тех пор о нем ни слуху ни духу. Сын Овсеп родился спустя два месяца после его отъезда. Мать писала мужу — ответа не получала. В конце концов потеряла всякую надежду на его возвращение. Стирала людям, не брезговала никакой работой, вырастила, поставила на ноги детей. И дочь и сын окончили школу, стали учительствовать, освободили мать от тяжкого труда. Жили они скромно, по по-своему счастливо.