Все члены его семьи сызмальства умели обращаться с глиной, придавать ей различные формы. Позже они и сами не могли припомнить, когда и как постигли гончарное искусство, подобно тому как не помнили, кто и когда научил их говорить.
И все же душу старого гончара омрачала печаль. Старший из его сыновей, Иеремия, не имел детей. Ему перевалило уже за пятьдесят, когда он потерял жену, остался один и тяжело переживал свое одиночество.
Однажды Андреас подозвал его к себе и сказал:
— Все мы смертны, сын мой. Рано или поздно все превратимся в прах. Но великий грех умирать, не оставив после себя потомства. Женись, пока еще не поздно, да расцветет твое древо и принесет плоды…
И загорелись глаза Иеремии, и в жилах его, как в молодые годы, заиграла кровь.
И вот в дом Андреаса вошла новая невестка. Самая младшая по возрасту, она стала старшей среди жен сыновей гончара, как жена старшего из них. И расцвело древо Иеремии и принесло богатые плоды. И возрадовался старый Андреас. Рассеялась его печаль, и он стал спокойно готовиться к смерти.
Старик любил Овнатана, первенца Иеремии, находил в нем сходство с собой. Чувствуя в мальчике родственную душу, любил его так, как любил глину и мать-землю, любил больше всех своих прочих внуков и правнуков.
— Иеремия, сын мой! — говорил он, — Присматривай за Ованатаном, когда я умру. Береги его! — И он, лаская, притягивал к себе курчавую голову мальчика и целовал его голубые глаза.
Остальные невестки завидовали матери Овнатана. Старик часто подзывал ее, сажал рядом и гладил густые и длинные до колен волосы женщины. С восхищением, к которому примешивалась тоска уходящего из жизни человека, любовался он ее лицом, все еще румяным, хотя она была уже матерью трех детей.
Однажды старый Андреас подозвал к себе Овнатана и сказал:
— Возьми перо и бумагу…
Шестнадцатилетний юноша поспешил исполнить желание деда.
Несколько мгновений Андреас лежал молча. Старику почудилось, будто затрепетали струны его сердца и он слушает самую пленительную из всех слышанных им песен — песню своей души.
Но звуки умолкли, и старый гончар, глубоко вздохнув, повернулся к ожидавшему его распоряжений Овнатану.
— Пиши… Айрапет родил Аракела, — торжественно молвил он, — Аракел родил Давида, Давид родил Андреаса, Андреас родил Иеремию, Григора, Петроса, Погоса, Сару, Югабер, Рипсиме. Иеремия родил Овнатана, Маргариту, Давида…
Овнатан быстро записал слова деда и вопросительно взглянул на него. Тот продолжал слабеющим голосом:
— Овнатан родил…
Глаза старика с тоской остановились на внуке.
— Овнатан сотворил Андреаса!
Казалось, будто само бессмертие коснулось в эту минуту своим крылом старого гончара, и он вдруг увидел перед собой цветущие поля хлопчатника, услышал журчание весенних ручейков, почувствовал свежий запах глины… И на какое-то мгновение к нему вернулась молодость.
Но смерть пришла. Пришла, потому что утомленное тело тоскует по матери-земле и жаждет превратиться во прах.
И старый гончар, уже не встававший более с постели, которой предстояло стать его смертным ложем, пожелал увидеть тех, кто произошел от него.
Пришли все. Были среди собравшихся почтенные старики и старухи, — покорные воле Андреаса, они явились к нему в праздничных одеяниях, с украшенным золотом челом, одетые в атлас и шелк. На последнее свидание с главой рода принесли и тех, кто родился всего несколько дней назад, пришли беременные женщины, чтобы тех, кто еще не успел увидеть солнце и освещаемый им мир, кому не суждено будет увидеть лицо старца, присутствовали, находясь во чреве матери, а может быть, и слышали его последние слова.
Андреас знаком приказал своему старшему сыну Иеремии, чтобы тот поднял его и посадил. Отцу помогал курчавый, голубоглазый Овнатан. Он подложил подушку под спину и локти деда и еще одну маленькую, из голубиного пуха, под голову.
Серые, но все еще густые брови Андреаса сходились над его угасающими глазами, как облака над багряным заходящим солнцем. Его руки со вздувшимися, разветвленными венами покоились на белоснежных подушках. Рукам этим было почти сто лет. Некогда они создали первый кирпич, из которого выстроили потом большой город. А из красных чаш Андреаса тысячи людей пили теперь в дни радости и веселья виноградное вино.
Овнатан, стоявший у изголовья кровати, почувствовал, что дед взглядом зовет его к себе.
Юноша подошел, опустив голову.
Старец вскинул брови и с грустью посмотрел в глаза Овнатана, как покидающий горы странник смотрит в голубое горное озеро. Потом он сказал:
— Не обижайтесь, дети мои. Я всех вас люблю, но Овнатана люблю больше всех. Этот юноша — мой образ, мое подобие. Глядя на него, я вспоминаю себя таким, каким я был в те времена, когда обжигал первые кирпичи.
Все слушали старца с благоговением. Овнатан сел на кровать деда. Настала глубокая, торжественная тишина. Старик молча смотрел на внука и вспоминал свое детство. Затем он снова заговорил, и казалось, само безмолвие рождает его слова.
— Дети мои, я ухожу из этого мира, ухожу усталым. До глубокой старости я не покидал гончарного станка, мое тело пропахло глиной. Я возник из глины и снова превращусь в нее. Похороните меня на дне верхнего водоема. Я хочу, чтобы кости мои стали землей, чтобы тело смешалось с глиной, которую приносят туда потоки воды. Я хочу, чтобы из этой глины вы сделали чашу и пили из нее вино, ибо тогда губы ваши коснутся меня…
Послышались всхлипывания невесток.
Андреас хотел было рассердиться, попытался строго взглянуть на них из-под седых бровей, но близость смерти лишила его взгляд былой суровости. Старик понял это — и стих. Так уж повелось в мире. Ему надлежит умереть, а оставшимся в живых плакать. Пусть ясные глаза его детей порой покрывает пелена печали. От этого они станут лишь серьезней и мудрей.
— Я долго жил, — сказал он, — долго пил соки земли, и ухожу теперь в землю. Но останется на небе луна, останется солнце, по-прежнему будет наливаться янтарный виноград. Когда засыхает старая лоза, снизу поднимаются новые ростки. Я сохну, но глина моя дала побег. Овнатан этот побег, моя цветущая ветвь…
Овнатан еще ниже опустил голову, и старик уже не видел озерную голубизну его глаз. В душе Андреаса постепенно воцарялась непостижимая безмятежность — безмятежность угасающего пламени.
Передохнув, он заговорил снова:
— Не бросайте глину. Из нее построен этот новый город, из нее созданы и мы все. Глина неиссякаема, она вечна. Все поначалу было глиной, все когда-нибудь превратится в глину. Ключи от моего дома я передам вам, с собой я не беру ничего. Не знаю, светел или темен будет мой путь, но я ухожу без огня. Иеремия, сын мой, укрепи насыпь верхнего водоема, чтобы потоки воды не унесли мое тело. Это не так важно, но все же пусть оно покоится спокойно там. А где моя старшая невестка? Вчера я бранил ее. Нехорошо она поступила, что отрезала свои косы.
Угасающий взор Андреаса искал среди невесток мать Овнатана. Она подошла, взяла дрожащую руку свекра и прижалась к ней губами. Две горячие слезы упали на его огрубелую от работы, пропахшую землей ладонь.
Старик поднял руку.
— Как бы сохранить их, чтобы они не высохли, — произнес он. — Я возьму их с собой. Нет у меня лампады, так пусть они светят мне в пути. А он, видать, будет очень темен…
Громкие рыдания заглушили последние его слова.
Андреас остановил их. Рыдания стихли.
— Иеремия, — распорядился он, — пусть младшие невестки принесут вино. Выпейте его… Я хочу видеть, как вы пьете, прежде чем уйду от вас…
Младшие невестки побежали за вином, и скоро чаши были наполнены. Все выпили. Смочив пальцы в вине, матери увлажнили ими губы младенцев.
Вдруг лицо старика озарилось улыбкой, она была обращена в какой-то иной мир.
— …Я ухожу… ухожу без печали… без…
И Андреас умолк навсегда.
Все встали и опустили головы. Потом Иеремия перекрестился, и все последовали его примеру.