Смерть деда глубоко потрясла Овнатана, и в нем родилось желание запечатлеть его облик в глине. Попытка увенчалась успехом, это окрылило юношу, и он с еще большей энергией отдался любимому занятию.
Овнатану никогда не приходилось видеть, как лепят другие. Он был уверен, что статуи делают только из камня и бронзы, что еще никто в мире не лепил фигуры из глины, и наивно полагал, что додумался до этого только он.
Всецело отдавшись работе, Овнатан пытливо вглядывается в окружающий его мир.
Иеремия внимательно следил за работой сына. Успехи Овнатана приводили его в восторг. Но душу все же терзали сомнения. «Овнатану исполнилось восемнадцать лет, — думал он. — Я и мои братья стареем, и нам уже трудно работать, как прежде. Пожалуй, было бы куда лучше, если бы он встал за станок и делал кувшины, тазы и чаши». Но он не высказывал вслух своих мыслей, позволял Овнатану делать то, к чему стремилась его душа. «Пусть себе лепит, пока мои кости еще достаточно крепки и я могу трудиться», — говорил он.
Зато дяди Овнатана, сыновья которых работали целыми днями, то нагружая арбу глиной из водоемов, то меся эту глину голыми ногами, то разжигая печь, то таская на своих спинах кирпичи, сердито ворчали. «Парень только попусту тратит время, — говорили они, — он ничего не зарабатывает. А мастерская принадлежит всем, и доходы мы делим поровну».
— У тебя непутевый сын, Иеремия, — упрекали они отца Овнатана. — Пустой забавой себя не прокормишь. Зачем не работает, как все?
Возразить было нечего Иеремии. Ибо когда Овнатану надоедало выслушивать жалобы и упреки родных, а может быть, и из жалости к отцу, он становился за дедовский станок и делал сосуды невиданной красоты. Их нельзя было сравнить с теми, что изготовляли другие гончары. Все, что выходило из его рук, имело свои особые, неповторимые черты. Но Овнатана хватало ненадолго. Он быстро терял интерес к тому, что делал, бросал станок и, забившись в дальний угол мастерской, лепил или гневно сжатый кулак, или сгорбленную, усталую спину, или голову.
Головы, которые он лепил, были похожи на его собственную, других моделей у Овнатана не было. Он вглядывался в осколок разбитого зеркала и переносил на глину то, что там видел.
Чем большим спросом пользовались на рынке сосуды Овнатана, тем сильнее упрекали Иеремию его братья. Они требовали, чтобы юноша работал за станком не от случая к случаю, а от зари до зари.
Жаловались и другие родственники: «Разве Овнатан не нашего поля ягода? Не считает ли он нас за ослов? Почему он не работает?»
Возмущению их не бывало предела, когда наступал строительный сезон.
— От нас требуют кирпичи, Иеремия, — говорил кто-нибудь из них. — А твой сын не работает. Лучше нам отделиться. Ты получишь свое, мы — свое. А братьями мы останемся по-прежнему.
Тогда Иеремия подзывал к себе сына и говорил:
— Овнатан, сынок, нужен кирпич.
И Овнатан, расстроенный, весь во власти своих тяжелых дум, брал в руки допотопную деревянную раму, разувался и начинал делать кирпич.
А вечерами, когда, напившись пахтанья, все укладывались спать, юноша поднимался на крышу, ложился в постель, смотрел на звезды, падающие с бархатного синего неба, и глаза его наполнялись слезами.
Неслышными шагами подходила мать, видела слезы на глазах сына, гладила его по голове и спрашивала:
— Почему ты плачешь, мой милый?
— Я не буду больше делать кирпич, — капризно, словно ребенок, отвечал Овнатан.
— Нельзя, сынок. Отец твой уже стар. Ты должен помогать ему…
Овнатан с грустью смотрел на свою еще молодую мать и молчал. А той казалось, что слезы на глазах сына — это звезды, горящие на прозрачном синем небе. И, как звезды, они постепенно меркли и гасли, когда усталое тело юноши погружалось в сон. Поцеловав загоревший, обветренный лоб Овнатана, мать тихо уходила.
На бирюзовом фоне предутреннего неба еще яркой жемчужиной сверкала денница, а Овнатан, вскочив с постели, уже бежал в гончарную и принимался за работу. Свежий запах глины и волновал и радовал его.
Вслед за ним в мастерской появлялся отец. Он подходил к сыну и внимательно наблюдал за каждым движением. Вот глиняная масса принимала форму руки. Она вдвое, втрое больше натуральной. И, глядя на ее вздувшиеся вены, Иеремия читает летопись жизни человека, который более полстолетия трудился в поте лица своего, видит его сгорбленную спину и опаленный солнцем лоб.
Но тут в мастерскую приходят его братья со своими сыновьями. Их лица хмуры, и они косо поглядывают на Овнатана.
Тогда юноша бросает лепку, заворачивает свою работу в тряпье и подходит к старому дедовскому станку, который достался ему по наследству. Он быстро вращает гончарный круг, и глина под его пальцами приобретает все новые и новые формы — одна красивей другой.
Больше всего Овнатана восхищала гармония человеческого тела. Часто ночью он приходил в мастерскую, когда в ней никого не было, раздевался и при мерцающем свете свечи всматривался в свое отражение в зеркале. Все тело было в движении, ни единой застывшей точки… Тогда он подносил свечу к вылепленной им руке. Какая разница! Изваяние было лишь слабым подобием живого тела.
И молодой гончар пытливо искал пути к совершенству.
Долго мучился Овнатан, долго бродил во мраке, пока наконец не мелькнул перед ним путеводный огонек.
Как-то безоблачным вечером, в тот самый час, когда дети, лежа на крыше дома в своих прохладных белоснежных постелях разглядывают небо и шепчут желание, Овнатан подошел к своему младшему брату, погладил его по голове, такой же курчавой, как и его.
— Что ты любишь больше всего, Давид?
— Кататься на лошади…
— Хорошо, завтра я тебя прокачу на коне.
Забыв о звездах, Давид, не помня себя от радости, вскочил с постели и обнял крепкие мускулистые плечи брата.
— Но за это утром ты должен встать очень рано и сделать то, что я тебе скажу. А в полдень мы покатаемся на лошади…
— Встану, — обещал Давид.
Ночью, когда над кровлями и верхушками деревьев, будто осколки солнца, сверкали звезды, мальчик долго мечтал о лошади и, заснув, услышал во сне ее веселое ржание.
Едва забрезжил рассвет, Овнатан разбудил брата. Было прохладно. Нежный утренний ветерок слабо шелестел в листьях. Собачий лай давно умолк, и слышно было только, как тихо дышит природа.
Овнатан отворил тяжелую дверь гончарной, и братья вошли в мастерскую.
— Разве лошадь здесь? — спросил Давид.
— Нет. — Овнатан улыбнулся.
— А где же она?
Овнатан, не отвечая, принес глину, положил в таз, который стоял в углу мастерской.
— Давид, — сказал он мальчику. — Я хочу тебя лепить. Скинь одежду и встань сюда.
Давид повиновался.
Овнатан приступил к работе. Это была первая его живая натура. Работал быстро, увлеченно.
Стоять неподвижно нагишом в сырой мастерской было холодно, зуб на зуб не попадал у Давида, но Овнатан ничего не замечал, а мальчишка не жаловался. Он был тоже захвачен работой брата.
Кто-то постучал в дверь мастерской.
— Одевайся! — приказал Овнатан Давиду и поспешно прикрыл мокрой тряпкой скульптуру.
В гончарную вошли отец Овнатана и его дяди. Увидев здесь в такую рань своего младшего сына, Иеремия несказанно удивился.
— Ты что тут делаешь? — спросил он.
— Я буду сегодня кататься на лошади! — осипшим голосом отвечал Давид. Его подбородок дрожал от холода.
Овнатан сдержал свое обещание. В полдень он оседлал лошадь, посадил впереди себя на седло младшего брата и, ударив лошадь каблуками, пустил ее вскачь по распаханному осеннему полю, красному и душистому.
И Давид перенесся в чудесный мир сказок. Его рубашка раздувалась от ветра. Раскинув руки и устремив вдаль горящие от возбуждения глаза, он представлял себе, что мчится на волшебном крылатом коне, что они вот-вот достигнут облаков…
С этого дня оба брата чуть свет приходили в гончарную и приступали к работе. Глина постепенно приобретала форму — вырисовывалась стройная легкая мальчишеская фигура.