— Конечно, — согласился отец.
Шли дни. Поиски невесты ни к чему не приводили. Мать отчаивалась найти девушку, соответствующую образу, созданному воображением отца.
— Я хочу для сына девушку красивую, как богиня, — твердил отец.
Прошел месяц. Мать даже перестала говорить на эту тему.
И вот однажды отец спросил ее:
— Ну, Маргарит, нашла девушку?
— Ты ищешь ангела, а на земле живут люди.
— Да, ангела, ты права.
— Ангелов нет.
— Есть, — сказал отец, — есть, я нашел.
— Кого же?
— Дочь Григора-аги.
— Она еще ребенок.
— Не беда, тебе самой было тринадцать…
Мать стыдливо опустила голову, — а ведь он прав.
Потом спросила:
— А отдадут?
Отец был задет.
— Я попрошу — пусть только откажут: девушке тринадцать, парню восемнадцать, — почему бы не отдать?!
— А парень-то какой! — добавила мать.
Ехисапет, дочь Григора-аги, действительно была красивая девушка, именно такая, какая рисовалась воображению отца. Когда мать сказала о ней Акопу, он улыбнулся и обнял ее.
Зашли как-то вечером мои родители в гости к Григору-аге и, поговорив о том о сем, завели разговор о Ехисапет.
— Хаджи-эфенди, дочь моя — ваша, только я должен переговорить с женой, — сказал Григор-ага.
— Хорошо, — согласился мой отец.
На следующий день, вечером, нам принесли большой поднос пахлавы[15] из дома Григора-аги — знак согласия.
Потом несколько дней наши дома обменивались подарками. А еще через восемь дней мать, вернувшись из бани, поднялась к отцу и сообщила, что там видела Ехисапет.
— Ну как она?
— Будто с луны сошла, — ответила мать.
Рассказала, как Ехисапет, с разрешения своей матери, пришла и поцеловала ей руку и как она не хотела отпускать от себя девушку, сама выкупала ее, расчесала волосы, одела, усадила в фаэтон и отправила домой.
— Ты правильно поступила, — похвалил отец.
Решили не откладывать дело в долгий ящик, вскоре последовало обручение Акопа, а затем и женитьба.
Мать позаботилась, чтобы свадьба была пышной, но с отцом у нее вышла нелепая ссора. Отец не хотел, чтобы его сына венчал священник.
— Привезем ее из отцовского дома, и на том дело с концом, — твердил отец.
Мать возражала:
— Хорошо, я согласна с тобой. Но захотят ли родители девушки, чтобы их дочь осталась невенчанной?
Отец понимал, что жена права — нельзя девушку приводить в дом без венца, но ему было досадно, что без священника нельзя обойтись. Наконец после долгих уговоров отец уступил и согласился венчать сына, однако настаивал, чтобы после венчания священник ему не попадался на глаза. Мать тайком от отца приняла священника, накормила, напоила его, заплатила деньги и сама проводила, наказав домашним ничего не говорить отцу. Хотя отец и подозревал жену в непослушании, он тем не менее ни о чем не догадался, так как все это происходило за его спиной и формально требование его было выполнено.
С появлением Ехисапет в доме стало светлей и радостней. Она была еще девочкой и вместе с нами играла в мяч, резвилась в саду и купалась в бассейне. Приходя домой, Акоп заключал ее в свои объятия, брал на руки и уносил в комнату, целуя и приговаривая: «Маран, милая моя Маран…»
Геворка, брата моего, следовавшего по возрасту за Акопом, я всегда вспоминаю с особой благодарностью, потому что его — единственного в пашей семье — я никогда не видел сердитым. Бывало, разойдется кто-то, начнет кричать, но появляется Геворк, мило улыбается, отпускает веселую шутку, и тут же воцаряются мир и спокойствие. До сих пор я не перестаю восхищаться его выдержкой, ведь люди обычно восхищаются именно теми достоинствами, которых нет у них самих.
Геворк был человек спокойный и уравновешенный. Пожалуй, единственной его страстью был кишмиш[16]. Да, кишмиш он любил. Он мало ел, разборчив был в еде, но к кишмишу питал особую страсть. Ради кишмиша он мог поступиться всем на свете.
Однажды Геворк заболел и лежал с высокой температурой. Отец подошел к нему и, приложив руку к горячему лбу сына, спросил:
— Геворк, хочешь кишмиш?
Геворк приоткрыл глаза, он никогда не отказывался от кишмиша, но на этот раз ответил с нескрываемой досадой:
— Нет, не хочу, я болен…
Тогда отец послал за доктором:
— Если он отказывается от кишмиша, значит, плохи дела.
Помню и другого своего брата — Левона, которого дома звали просто Лоло. Смуглая кожа, высокий лоб, темные, слегка вьющиеся волосы, большие черные глаза — таким был наш Лоло. Это он рвал и метал, когда сердился, это его голос гремел на весь дом, но в груди его билось доброе сердце. Геворк никогда не плакал, никогда не терял самообладания, Левону же ничего не стоило выйти из себя, он становился свирепым, как зверь, но только отойдет — тот же ребенок, доверчивый и мягкий. Я восхищался выдержкой Геворка, однако всем существом тянулся к Лоло.
Я любил, когда Лоло, возвратившись с какой-нибудь прогулки с друзьями, рассказывал:
— Вошли мы в ущелье, и вдруг посыпался град величиной с кулак.
Спустя годы, когда Лоло оказался в Нью-Йорке, в этом чудовищном и страшном городе, его необузданные страсти нашли себе выход. Он окунулся в мутные воды нью-йоркской биржи, испытал взлеты и падения: сегодня он богач, а завтра — ни цента в кармане.
Я приехал в Америку на французском пароходе «Ла Турин». Лоло поднялся на борт.
— Как мать? — спросил он.
— Хорошо, только когда вспоминает тебя и Геворка — плачет.
Я заметил, что он прослезился.
Лоло взял меня за руку, и мы вместе вступили на американский берег. Всю ночь он показывал мне Нью-Йорк.
— Видишь, как огромен этот город, кажется, что он необъятный. Всего можно добиться здесь. Слово за тобой, покажи себя…
В то время на руках у него были акции железных дорог. Однако я не последовал за ним на биржу, окунулся в мир книг, окунулся с такой же страстью, с какой Лоло — в биржевой омут.
Месроповским письменам[17] впервые обучил меня учитель-сириец, господин Ашур — человек невысокого роста, широкоплечий, с огромным выпуклым лбом, лысый, с большими серо-голубыми глазами, с обвислыми усами, похожими на две пушистые мышки. От древних вавилонских статуй он отличался разве что очками, обстоятельством, несколько нарушавшим архаичность и величественность его облика.
Господин Ашур был еще и поэтом, он писал на полуграбаре[18], подражая старым мастерам. Он написал: «Сон младенца», «Плач на могиле благочинного Никогаеса-аги Азнавурянца», «Ангелы», «Благословение воину», «Мир семьям вашим», «Дщери небесные» и так далее и тому подобное. Все это он сочинял, разумеется, по разным поводам и посвящал разным лицам.
Это он, господин Ашур, заставил меня прочитать по складам первое предложение на грабаре: «Крест да поможет мне». Некоторые дети с трудом «призывали» «Крест в помощь». Для таких у господина Ашура был весьма простой метод — удар палкой. Справедливости ради на до отметить, что палочные удары, как правило, наносились по мягкому месту. Все родители были довольны этим его методом воспитания. Более того, даже поощряли этот метод.
Выучив алфавит и научившись читать по складам, мы покидали господина Ашура и поступали в школу. В конце года он произносил речь, разумеется, на грабаре, из которой мы ничего не понимали, вернее, мы уясняли только, что речь эта содержит много ценных наставлений, смысл которых, однако, доходил до нас лишь позднее.
Но господин Ашур не забывал нас. Иногда, встретившись на улице, останавливался и приказывал: «Прочти-ка мне это предложение». Так он проверял наши успехи. Если мы читали хорошо — он улыбался, довольный, и бормотал под нос: «Хороший фундамент заложен, слава богу!»
В один прекрасный день господин Ашур объявился у нас дома. Его огромные глаза сияли и казались вдвое больше. За несколько недель до его визита мы похоронили Тиграника — маленького сынишку старшего брата. Я написал стихотворение по этому поводу и, никому не сказав ни слова, отправил его в Смирну, в еженедельник «Восточный журнал». Стихотворение напечатали — это было мое первое напечатанное произведение. Вот по этому поводу господин Ашур и зашел к нам.
18