Угрюмо и насупленно молчали Галкин и хозяйка. Молчание их было озлобленное и хмурое. Василий поглядел на них, сердце у него отошло, и, довольный сам собою, он усмехнулся:
— Помалкиваете? Крыть-то, видать, нечем!?
— Спорить мне с тобою никакого резону нету... — с натугой промолвил, наконец, Галкин. — Я б тебе ответил, я б тебе покрыл, коли бы времечко иное было.
— Вот то-то и я говорю! — торжествующе тряхнул головою Василий. — Ну, ладно! Чего зря болтать. Давай-ка об деле. Уступаешь сено?
— Нет... Самим нужно.
— Да ведь у тебя лишка. Я знаю. Я объездил, доглядел. Целый зародище у тебя в дальней релке непочатый стоит. Куды тебе? Скота у тебя немного. Ты его на мясо же забил. На продажу... Не жадничай, Галкин!
— Мы не жадничам! — визгливо закричала хозяйка, — мы не жадные! Мы не хапаем чужого... А уж своего, кровного, не отдадим!
— За деньги, ведь, берем. Не задарма!
— Нет! Не дадим!
— Не продам! — Галкин впился злобным и опаляющим взглядом в Василия. Василий сощурился, нахлобучил старый картуз на голову и сплюнул:
— И как вас таких в середняках пишут!? Форменные кулаки вы! Мироеды!
Разговор с Галкиным раздосадовал и разозлил Василия. Он сунулся в правление коммуны. Рассказал, пожаловался. И опять председатель, Степан Петрович, как уже было это однажды, твердо сказал:
— Силком не имеем права! Беззаконно!
— Да ведь они вредные! Они со зла не уступают!
— Все равно.
Тогда Василий сунулся в сельсовет. Два члена сельсовета поддержали Степана Петровича:
— Галкин середняк. Все, что с его полагается, выполняет. Захочет по соглашенью — отдаст сено, а не захочет, его воля. Законно!
— Ты, Василий, не мути! Камуна, она, конешно, камуна, ну, а кажный, если он, скажем, не кулак, имеет полное право своим добром командовать. Не мути зря!
Третий сельсоветчик почесал в голове и задумался. И, подумав немного, нерешительно заметил:
— Галкин, действительно, что напрасно говорить, в середняках идет. Не спорю. А неладно! С сеном-то у него выходит неладно! Спекулянт!
— Вот это самое и есть! — обрадовался Василий. — Спикулянт! Урвать хочет! Понимает, что до зарезу камуне сено требовается, вот он, понимаешь, и карежится!.. Товарищи сельсовет, неужто нельзя его тряхнуть?
— Нельзя! — сказали два сельсоветчика. А третий поглядел на них и промолчал.
Василий насупился. Он оглянулся кругом, оглядел стены. Увидел эти беленые стены, залепленные таблицами, портретами, плакатами. На плакатах ярко и сурово выведены были понятные и горячие слова и лозунги. И среди этих слов и лозунгов ярко и просто и понятно горело: «Уничтожим кулачество как класс!» И горело это во многих местах, на всех беленых стенах сельсовета.
— Вот! — озлился Василий, и лоб его покраснел. — Вот! Везде написано! Печатными буквами написано!.. А вы слюну распускаете. Изнистожить кулака!.. Как класс!..
— Как класс!.. — подтвердили оба сельсоветчика. — Это понять надобно. С умом. Как класс!.. Значит, с понятием. Если не числится в кулацком классе, значит изнистожать не полагается! Нельзя!
— А он душой-то кулак! — бурлил Василий. — Ты его в списках своих кулаком не записал, а он мурлом, душой да повадкой отчаянный и самовреднейший кулак!
— Не кричи! — сказали сельсоветчики, а председатель сельсовета в сердцах рванул к себе папку дел:
— Все тут установлено!.. Закон! Савецкий закон!.. Циркуляр!
— Ты мне чиркуляр не тычь! — вконец озлился Василий. — Чиркуляр твой, он бумажный! Ты мне суть дай! Дело!.. Галкин в середняках пишется, за его чиркуляр действует, а он мужик зловредный... Да гори он огнем, чиркуляр твой этакой-то!
— Не выражайся! — строго сказал председатель.
— Не выражайся! — поддержал председателя второй сельсоветчик. Третий откашлялся и примирительно заметил:
— Оно, Василий, не так-то, не этак-то просто... Оно, понимаешь, по предписанью. Сложно!..
Василий снова оглядел беленые стены, украшенные портретами, таблицами и плакатами, и тряхнул волосами:
— Сложно!.. будь оно проклято! — И вышел из сельсовета взъяренный и обеспокоенный.
Смятение и беспорядок унес он в мыслях своих. Все раньше казалось ему таким простым и понятным. Все просто и понятно выходило у него в голове вот и в этом деле с Галкиным. А столкнулся он с понимающими, знающими и поставленными у руководства людьми, — и все осложнилось, перестало быть простым и понятным.
Смятение и беспокойство нес в себе Василий, и рад был поделиться своими сомнениями с каждым встречным.
Но чем больше он толковал с людьми, тем запутанней становилось для него это ясное и несложное дело. По-разному относились слушатели к жалобам и рассказам Василия. Иные вместе с ним загорались уверенностью в его правоте, другие же толковали о законе, о порядке — вот так же, как Степан Петрович и сельсоветчики.
И ко всему этому приплеталось основное, самое главное: с кормами для скота было совсем не важно. Каждый лишний воз сена был ценен и нужен.
Вечером в столовой, после ужина, Василий подсел к группе коммунаров, раздумчиво и отдохновенно дымивших трубками. Это были все старые соседи его в прошлом по Балахне. Все такая же в прошлом беднота, как и сам Василий. Мужики потеснились на лавке, освобождая место для Василия, и лениво спросили:
— Шуруешь, Василий?
— Шурую, да толков мало.
— Отчего так? Смекалки мало у тебя, ай што?
Василий потер закорузлыми ладонями продранное на коленках сукно штанов:
— Смекалки тута мало требовается... Не в смекалке дело. Гадют сволочи!
— Хто?
— Хто?! — Василий оглянул своих собеседников и внезапно оживился, вспыхнул, встрепенулся.
— Братцы! — повысил он голос, — настоящей правды совецкой найтить я не могу! Скрозь пальцев она у меня скачет, а ухватить ее не могу!.. Дело прозрачное, как стеклышко, а туману в ем напущено, што и не провернешь!
И он, путаясь и горячась, рассказал про свою незадачу — про стычку с Галкиным, про разговор в сельсовете, про мытарства свои и огорчения.
Мужики дымили трубками и слушали внимательно. Старик Карп, кривоглазый брюзга и спорщик, назидательно и убежденно прохрипел, когда Василий выложил свою обиду:
— Правды настоящей нету на земле.
Но внезапно на старика Карпа зашикали, замахали руками:
— Отстань ты, охало!
— Закаркал!
— Тут настоящий, праведный совецкий закон отыскать стадо, а он: пра-авды нету!.. Молчал бы лучше!..
Вспыхнул шумный разговор.
— Слышьте-ка, ребята, товарищи! — перебил всех молодой мужик. Рябое лицо его нервно и возбужденно дергалось, глаза бегали во все стороны. — Слышьте-ка! Такое дело надоть обчим собраньем порешить! Камуной и сходом! Тут скрытность кулацкая и покрытие ее сельсоветом... Тут перешерстить многих возможно! До самой крайности!
— Верно, верно, Артемка! — вскочил Василий и радостно хлопнул рябого по плечу. — Сходом! Обчим собранием!.. До самой крайности!
Мужики, примолкнув, заинтересованно и сочувственно следили за Василием и рябым, и едкий дым из трубок сгущался над их головами.
— Поддоржите, братцы? — сунулся к ним Василий.
— Валяй, заваривай!
— Шуруй!..
— Закручивай, Васька! Вся беднота тебя поддоржит!
— Дело справедливое. Не отстанем!
Как подхлестнутые, взволновались, прорвались мужики. Дым над ними заплясал, заколыхался.
— Ух! Вот и ладно! — вспыхнул Василий, и лицо его засияло радостной улыбкой.
Филька, весь вымазанный в копоти и керосине, возился около трактора. Тракторист сосредоточенно сворачивал цигарку и рассказывал.
Голые березки вяло гнулись под слабыми порывами ветра. Синий дымок костра вился по земле, цепляясь за прошлогоднюю бурую траву. Свежевзметанная пашня сочно чернела. Вороны, поблескивая на солнце чернью крыльев, осторожно и мягко перелетали с места на место.
Тракторист, коренастый широкоскулый парень, хвастался и красовался перед Филькой и заворачивал всякие замысловатые и непонятные слова. У тракториста была передышка в работе, он до полуденного часу сделал свыше кормы, и теперь, отдыхая и разминая плечи и поясницу, он поражал Фильку своей ученостью, своими знаниями, своей опытностью. Филька замирал от восхищенья. У Фильки горели уши и щеки, и глаза на его измазанном лице сверкали ярко и солнечно.