Загорелось сразу в двух местах — под амбаром с семенами и склад с инвентарем. Загорелось в рабочую пору, когда все были в поле, и тушить пришлось старикам и маленьким ребятишкам. Из взрослых и сильных в деревне оказался только счетовод, корпевший в конторе над ведомостями и счетами. Он выбежал на улицу, услышав крик и жидкие удары в чугунную доску. Здесь он бестолково и суматошливо стал кричать на ребятишек и старух, побросавших детей и оторопело бегавших по улице:
— К сараю! к сараю пожарному бегите! За водой! Ах, недотепы! за водой!
Немного придя в себя, он сообразил отрядить какого-то малыша верхом на старой кривой лошади в поле за народом:
— Во весь мах скачи! Без передыху!
Позже, когда с поля прискакали коммунары, с пожаром удалось справиться быстро. Склад с инвентарем отстояли целиком. Но амбар, в котором хранился семфонд коммуны, пострадал жестоко. Выгорел целый угол, и черная обнаженная пасть пожарища открывала недра амбара с обуглившимся, вконец испорченным зерном.
Андрей Васильевич ползал по погибшему зерну, вздыхал, ругался и все оборачивался к хмурым и озлобленным коммунарам и говорил:
— С какой же это оказии загорелось? Товарищи, от какой же причины?
Сторож стоял пришибленный и разводил руками.
— Некурящий я... Кабы я курящий был, тогды... А то всем известно... Я до нюхательного охотник... А чтобы курить, да никогды!
Правленцы обошли оба погорелые места, облазили по всем углам и закоулкам, вымазались в саже и в копоти и пришли к конторе с крепкой уверенностью:
— Поджог.
Василий, бывший среди коммунаров, прискакавших с поля тушить пожар, услыхав это слово, сжал кулак и потряс им в воздухе:
— Ох, язвило бы вас, сволочи! Ну, добрался бы я до той гадины!
— Доберемся, — уверенно заявил Степан Петрович. — Не скроются. А покеда что — обратно на работу.
Шумной ватагой поскакали коммунары обратно на поле, на работу. В конторе остались Степан Петрович, завхоз Василий и еще кой-кто из правленцев.
— Будем составлять акт и вроде совещания сделаем, как оно да что, — предложил Степан Петрович. — Перво-наперво допрошаем Никоныча.
Сторож выступил на средину конторы и повторил свое.
— Некурящий я. Кабы курящий...
— Это нам известно, — оборвал его Степан Петрович. — Ты сказывай, не было ли коло амбару кого подозрительного?
— Подозрительного? — развел руками сторож. — Нет, таких никого не видывал. Я все время поглядывал. Во все стороны и без всякого сна. Ну, а чтобы кто-нибудь такой, вроде подозрительного, нет. Истиный бог, нет...
— Не спал, говоришь? — подозрительно переспросил Степан Петрович. — Все-ж таки кто-нибудь проходил деревней? Вспомни.
— Что-ж тут упоминать, — усмехнулся Никоныч. — Бабенка одна, к куме, сказывала, в Сухую Падь, проходила. Славная такая бабенка, уважительная...
Упоминание о прохожей женщине заинтересовало всех. Сторожа засыпали вопросами. Завхоз всполошился и стал что-то шептать на ухо Степану Петровичу. У Василия приподнялась верхняя губа и обнажилось черное зияние выбитых зубов.
— И бабенки разные бывают, — кинул он, укоризненно поглядывая на Никоныча, сторожа. — Она, сволочь, может, с целью тут шлялась, огонь подбрасывала.
Степан Петрович посмотрел на него и внушительно сказал.
— Обследуем. Покедова чего трепаться зря.
И позже, отпустив Никоныча, почесывавшего в затылке и все твердившего, что он некурящий, председатель отвел в сторону Василия и, жарко дыша ему в лицо, приказал:
— Поедешь в Сухую Падь. Поспрошаешь, какая и к кому. Понимаешь?
— Понимаю!
Почти одновременно от конторы в разные стороны поскакали всадники: Василий в Сухую Падь, а кто-то другой в милицию, с заявлением о пожаре.
Работа отнимала все время и не оставляла досуга на посторонние, праздные мысли. Но все-таки эти мысли одолевали. Кругом происходило что-то необычное и непонятное. Что-то оборвалось в налаженной и спокойной жизни. Вклинилась холодно и ненужно безотчетная тревога.
Кой-кто из коммунаров стал с опаской уходить на поля.
— Как бы чего дома не доспелось, — хмурились они озабоченно. — Вот этак-то уйдешь, а тут, не дай да не приведи, либо пожар, либо еще што-нибудь худое.
Сильнее всего беспокоились женщины. В них тревога въелась острее и навязчивей. Они болели за детей и не хотели оставлять их одних без призору или под присмотром подслеповатых и хилых бабок. Они пытались отказываться выходить в поле и озлобленно кричали завхозу:
— Мы что же, ребятишек, как котят, бросать будем? Нет! Нам дети дороже вашей работы.
— Несознательные! — наседал на них завхоз. — Об чем вы думаете? Самая горячая, как говорится пора...
Тогда на ночном совещании в конторе (днем для этого времени не оставалось) решено было устроить ясли.
Об яслях разговоры велись уже давно. Еще в самом начале весенних работ, когда выяснилось, что придется подобрать всех трудоспособных коммунаров и коммунарок, несколько женщин заговорили об яслях. Но одни не соглашались, другие испугались:
— Да как это на чужие руки родное дите бросить?! Нет уж, обойдемся. Пущай бабки у кого есть или няньки...
— От бабок-то нивесть какая корысть, — настаивали те, что стояли за ясли. — А нянькам самим носы вытирать придется.
Но уговорить не удалось. Не удалось еще и по другой причине. Не находилось охотниц пойти добровольно работать в ясли.
— Со своими-то намаешься, а ежели чужие ребята, так и совсем...
— Не затем в коммуну шли, чтобы пеленки замаранные стирать.
И вот теперь в правлении на совещании твердо было постановлено: ясли открыть без разговоров и без проволочки.
Были вызваны комсомолки, в том числе Зинаида. Им сказали:
— Вам вот какой наряд: работайте в яслях. От полевых работ освобождаем и даем такую нагрузку.
Зинаида вспыхнула:
— От меня больше толку на поле будет. Я за полного мужика там пройти могу. А тут...
Степан Петрович перебил ее:
— Тебе даден наряд, ну, ты подчиняйся! Еще при этаком-то положении неизвестно — где твоя польза коммуне будет главная, на поле или в яслях этих. Должна понять... И вобче, без споров!
Зинаида ушла за завхозом вместе с остальными женщинами огорченная, разобиженная, еле сдерживая в себе негодование.
Ясли кой-как наладили. Но ребятишек туда не понесли. Многие женщины уперлись на своем, и, напуганные тревогой, которая обложила коммуну, не вышли на работу. И когда Степан Петрович стал обходить избы и упрекать тех коммунарок, которые застряли дома и возились с детьми, его встречали гневными возгласами.
— Не станем ребятишек бросать. Тут теперя страшно стало. Вы бы оборонили нас, а то еще сожгут да перебьют всех...
— Несите ребятишек в ясли, — настаивал Степан Петрович. — Никто их там не тронет. Там у нас организованно...
— Не понесем!
Степан Петрович озлился. Он стал кричать на коммунарок, стал угрожать им вычетами, лишением продовольствия, изгнанием из коммуны.
— Ну, гони, гони! — наступали на него женщины. — Гони! Не больно сладко в коммуне этой. Ранее с голоду не мерли, да и теперь без вас не помрем.
Страсти разгорелись. На простом, казалось бы, и таком понятном и несложном деле обнаружилась какая-то трещина, существовавшая в коммуне и раньше, но до этой поры никем не замечаемая.
По деревне снова, как это уже бывало прежде, зашелестели вздорные толки и слухи. Пошли шопотки и разговоры по углам, с оглядкой.
Встревоженная этими толками и разговорами и опаленная какою-то мыслью, Марья поздно вечером подсела к засыпающей Зинаиде на постель и вздохнула.
— Ты что, мамка? — сонно спросила ее Зинаида, поеживаясь под пестрым лоскутным одеялом.
— Как же это теперь, Зинаида, будет? — тревожно сказала Марья.
— А? — слегка откинула с себя одеяло девушка. — Что-нибудь разве неладно?
— Да куда уж лучше. Что деется! что деется! Сказывают, вечор в Сухой Пади два амбара сожгли. А намедни на заимках лошадей угнали. Совсем неспокойно стало...