— Чего уж... — вяло согласилась Вера, всматриваясь в узловатые худые ноги Василия.
— Сообрази и вспомни. И вот теперь — не жалаю! Не жалаю, как прежде! На затычке не останусь. Меня обчество отметило. Похлопотал я насчет кормов. Сам боялся, что обсекусь, а не обсекся. Выдержал... А что до того, как там подкидные записочки про меня, то не страшусь. Ни вот эстолько!
Василий вытянул левую руку и правою отметил на грязном мизинце, на сколько он не страшится. Вера рассмотрела черную каемку грязи под ногтем Василия, быстро про себя подумала: «баню бы истопить!» и промолчала.
Продолжая разговаривать так с женою и доказывать ей, что он никаких-таких гадов вовсе не боится, Василий вдруг прервал самого себя:
— А Филька-то медведевский, он как, шибко искалечен?
— Сказывают, срастается рука. Руку у его в двух местах переломили. Правую.
— Ну, жалко парнишку! Такой язвенский, шустрый. И тракторист, Николай Петрович, значит, мурцовку у нас хлебнул. Это, видать, не в городе. Жалко трудящего...
Переобувшись, Василий стал ходить и шарить по избе по полкам, в старом пузатом устиньином шкапу, на шестке.
— Ты чего потерял? — заинтересовалась жена.
— Да вишь... — стыдливо ответил, не глядя на нее Василий. — Ищу, нет ли у тебя где хлебца... Хоть с ломоток.
— Хватился, — вскинулась оживленно, будто только этого она и дожидалась, Вера.
— Второй день как пайку приели. А когды выдадут, не сказывают. Ходила в контору, счетовод этот там молчит. Феклушка объяснила: убавять нонче пайку.
— Н-да-а... — промычал Василий и прекратил поиски.
— Картошка вареная вот оставшись. Поешь.
Василий жадно взял плошку с остатками картошки, круто посолил и, хрустя и чавкая, стал есть.
— Это ничего, — с набитым ртом, еле шевеля языком, умиротворенно говорил он. — Это ненадолго. Управимся, все будет.
— Будет ли? — опасливо вздохнула жена.
— Веруха!! — обернулся к ней Василий и на мгновенье выпустил плошку из рук. — Заткнись! Не расстравляй ни меня, ни себя! Сказано — будет! вот и все!
Трактор стоял в бездействии. Было самое горячее, самое спорое время, а он торчал под сараем неподвижно, сбившись как-то на сторону, с поломанным кожухом, со свороченным рулем, как никуда негодный, ненужный, выбывший из строя дряхлый инвалид.
Когда его тащили из оврага, а затем лошадьми тянули по пыльной улице, среди коммунаров прокатился легонький смешок. И нельзя было понять — горечь ли рвалась в этом украдчивом, осторожном смешке или необычное злорадство. Какая-то женщина, выглянув из окна, помахала рукой и крикнула:
— Отработалси?! А еще хвастали, сказывали, что никакой конь с им не поспорит. Вот те и поспорил... Обезножил конек-то...
И все, кто были в это время возле трактора, повернули головы на этот крик и промолчали. Не нашлось никого, кто бы возразил озорной, ехидной бабе.
Водворив трактор под сарай, Андрей Васильевич собрал вокруг него знающих, по его мнению, деревенских людей — кузнеца, ковавшего подковы и наваривавшего лемеха и топоры, и счетовода, который, когда выписывали трактор из города, добыл откуда-то целую стопку книжек про сельхозмашины и двигатели и всем в конторе тыкал их, чтоб читали.
Кузнец обошел интер со всех сторон, потрогал его, постукал молотком по некоторым частям и огорченно и несмело заявил:
— Поломка, может, и пустяковая, а только кто ее разберет. Механизьм! Не по моей инструкции.
— Тебе бы коня о четыре ноги, — пошутили над кузнецом.
— Коня... Конешно. Коня бы я подковал. Известно.
У счетовода лицо было хмурое, серьезное, и шуток он не допускал. Он тоже оглядел трактор со всех сторон, достал какую-то книжку из кармана, перелистал ее, про себя что-то прочитал. И, окинув собравшихся вокруг испорченной машины коммунаров сердитым и важным взглядом, ничего не сказал. Недоумевающие коммунары остолбенело поглядели ему вслед, когда он, не торопясь, прошел в контору, и только когда скрылся там, удивленно заговорили:
— Он чего это, ребята?
— Мудрит!..
— Воображенье свое показывает. Сурьезностъ ученую...
Но счетовод вскоре появился на крыльце конторы и оттуда помахал какой-то бумажкой.
— Вот! — крикнул он. — Ищите председателя! Пусть подписывает. В район надо посылать, насчет ремонту!
Подоспевший в это время Василий протолкался было к выбывшему из строя трактору и открыл уже рот, чтобы сказать что-то свое, но, расслышав возглас счетовода, выпрямился и стал выжидать. Андрей Васильевич огорченно отпустил кузнеца и, внезапно озлившись, посоветовал коммунарам, бестолково толпившимся возле машины:
— Отправились бы вы к делу к настоящему! На самом деле, неужли в коммуне только и заботы, чтоб возле трактора попорченного с разинутыми хайлами торчать?!
У Василия, пришедшего позже всех, смущенно забегали глаза.
— Вишь, Андрей Васильич, — заискивающе проговорил он. — Я тут так думаю: не обучен у нас никто механике этой. Из своих, из собсвенных людей. И вот получается осечка. Кабы кто обучен был...
— Знаем! — угрюмо оборвал его завхоз. — И чего ты так об себе понимаешь. Оглоблин, разве у одного у тебя только башка с мозгами на плечах!?
— Я так не понимаю об себе...
— А лезешь!
— Лезу?! — Василий поглядел на завхоза исподлобья. — Обчественный интерес! Как же мне не говорить?
— Коли все зачнут мешаться, будет, по-твоему, толк?
— Ежели об деле...
— А ну тебя! — отмахнулся завхоз от Василия. — Время жаркое, рабочее, а ты треплешься.
Размахивая руками, завхоз кинулся по своим делам. И скоро от председателя принесли подписанную бумажку и стали отряжать людей отвозить трактор в город. На мгновенье у Василия вспыхнула надежда, что и его пошлют с трактором. Но тут его позвали в контору, и откуда-то взявшийся Степан Петрович деловито сказал ему:
— Будет следствие, приедут сюды завтра. Ты нужен будешь, Василий. Дадим тебе совместно с прочими порученье.
— Что ж, я не отпорен, — оживился Василий.
Утром тройка заморенных лошадей с натугой и ленцой потянула трактор.
Можно было увезти его лошадьми до ближайшей станции, километров двадцать, а потом погрузить на поезд и часа через два доставить в город. Но в коммуне побоялись связываться с железной дорогой, и потому лошади должны были тянуть его целых семьдесят километров.
— Ну, бать, в обратний по железной дороге, а то и сам, своей тягой всю дорогу прохлещет!..
В полях было пустынно. Дорога дымилась от легкого ветерка. Посвистывали птицы и свежо зеленели травы. Во все стороны тянулись пашни коммуны. На восток, и на запад, и на север лежали они. Пестрыми лоскутьями стлались они до дымчатой зыбкой дали. И дорога шла узким ручьем по полям, по широкому раздолью колхозной земли.
В некоторых местах в эту землю узким клином врезались клочки единоличных пашен. Иногда на таком клочке земли упорно копошился крестьянин. Он кричал на свою лошадь, с надсадой выдергивавшую посеребренный плуг из слежавшейся земли. Он зло глядел себе под ноги и шел борозда за бороздою. Но увидя трактор, везомый тройкою лошадей, он забывал на мгновенье и о работе, и о своей лошади, норовившей попортить, покривить борозду, и о земле, и, усмехаясь, вместо приветствия, кричал:
— Не сдюжил? Ловко!
Или:
— Видно, пегашка али игренька надежней! Хо!..
Медленно двигался трактор, и два коммунара, приставленные к нему и к лошадям, от скуки перебранивались или рассказывали друг другу небывалые истории.
А в полях цвела земля. В полях плавали тугие и духмянные запахи прели и брожения: взрыхленная почва готовилась жадно и неотвратимо к зачатию...
Глава десятая
Плотник Андрей вошел в барак и окликнул Власа:
— Медведев, тебе письмо!
Влас, уверенный, что письмо из дому, быстро взял слегка измятую открытку, но, прочитав на адресе непривычное слово «местное», удивился.
Открытку писал кто-то чужой. Коротко и просто он уведомлял Власа, что в городской больнице (адрес такой-то) находится в хирургической палате на излечении мальчик Филипп Медведев, которого посещать можно по таким-то дням и часам.