Недоумению и тревожным догадкам Власа не было границ. Он никак не мог себе представить, почему Филька очутился в городе, в больнице, в какой-то хирургической палате, что с ним приключилось, какая беда, какая напасть.
Андрей, заметив огорчение и досаду на лице Власа, спросил:
— Плохие вести, что ли?
— Вот прочти-ка. Ничего мне непонятно.
Андрей внимательно и медленно прочитал открытку и возвратил ее Власу, успокаивая:
— Что-нибудь легкое. Ты не огорчайся прежде времени. Если бы опасное, предупредили бы, а то, видишь, просто зовут.
Влас вздохнул и задумался.
Ближайший посетительский день в больнице выпадал на послезавтра, и для Власа эти два дня тяжелого ожидания были непереносимы. Он ходил на работу как потерянный, не слушая товарищей, подчас не понимая обращенных к нему вопросов и делая не то, что надо.
Беспокойство и тревога о Фильке жгли его. Жгла и томила неизвестность. И вместе с тем вкрадывалось нежданно и другое: только теперь он внезапно и остро почувствовал, что здорово соскучился по семье, по дому и особенно по Фильке. Внезапно с небывалою остротой хлынули на него воспоминания о семье, — о Марье, о дочери, о сыне. Особенно — о сыне.
Сын — мужик, мужчина, будущий крепкий работник. Опора хозяйства. Часть и повторение его, Власа. О сыне все время гнездилась потаенная упорная и крепкая и невысказанная и не всегда осознанная мысль.
— И вот — живой (ах, что же с ним?). Филька вырос пред глазами, шустрый, смышленый, такой родной парнишка, которого не видал он несколько месяцев, о котором, казалось, позабыл и который где-то здесь поблизости, в городе, лежит больной и страдающий.
Савельич вечером накануне того, как итти Власу в больницу, ухватил волнение и беспокойство Медведева и подсел к нему.
— А ты не поддавайся, Медведев, — участливо посоветовал он. — Сходишь, поглядишь, в каком, значит, положении. А до времени зачем же сердце томить.
— И что это, скажи, там случилось? — ухватываясь за участие соседа, горестно недоумевал Влас. — По баловству или разве чем зашибло?!
— Ну, завтрева все разведаешь.
— Да уж, видно, завтра...
Это завтра, наконец, наступило.
Влас, неловко путаясь большими руками в белом халате, который заставила его надеть сестра, осторожно пошел по сверкающему, натертому полу в палату, где лежал Филька.
Сквозь широкие окна текли теплые солнечные полосы. Они тянулись ликующе и щедро по глянцевитому полу, ложились на белые стены, зажигали огнем медные ручки дверей. Они обливали сверканием ветхий халат на Власе, и ему казалось, что они преграждают ему путь и мешают итти туда, где за стенами, за одной из закрытых дверей скрывался Филька.
В палате, перешагнув невидимый порог мягко раскрывшейся пред ним двери, Влас растерялся: он увидел ряды одинаковых коек, покрытых одинаковыми серыми с полосами одеялами, он увидел одинаковых, так странно и пугающе похожих один на другого людей на этих койках.
Его растерянность длилась недолго. Откуда-то прозвучал радостный, знакомый голос:
— Тять, сюды!
Влас оглянулся, увидел на одной из ближайших коек остриженную голову сынишки и, скрывая охватившее его волнение и пряча горячую радость, прилившую к его глазам, быстро прошел к Фильке.
Солнечный луч тронул короткие волосы Фильки, озолотил их, зажег. Солнечный луч пролился в Филькины серые глаза и запылал там веселыми искорками.
— Какой ты... в халате-то, вроде... новый!
— Ну, ну! — похлопал его по плечу Влас и жадно и пристально разглядел неуклюжую, как белый обрубок, поверх одеяла забинтованную руку. — Здравствуй-ка! С тобой, Филипп, что это приключилось? Каким манером? Давно ли?
— Видишь! — возбудился Филька, и глаза у него запылали еще ярче, еще веселее. — Видишь, вот штука какая у нас в коммуне вышла...
Влас молча выслушал рассказ сына... Не прерывая, не задавая вопросов, он впитал в себя Филькины слова, нахмурился и беспокойно заерзал на белом табурете.
— Понимаешь, тять, им главное, чтоб трактор угробить! Чтоб убыток коммуне...
— Кому это? — вскинул Влас глаза на возбужденное, оживившееся лицо сына. — Кто такие?
— Кулаки! — уверенно объяснил Филька, как что-то непреложное и само собой понятное, и приподнялся на здоровом локте. — Для вреда коммуне стараются!
Влас мгновенье помолчал. Затем осторожно и не совсем уверенно переспросил:
— Подпилили, говоришь?
— В двух местах, — мотнул светлою головою Филька. — А мост-то ка-ак а-ахнет!..
— Подпилили... — для себя повторил Влас, вслушиваясь в это простое слово. И совершенно явственно и отчетливо ему вспомнилось несчастие на стройке. Там ведь тоже подпилили подпоры. Там тоже пострадал ни в чем неповинный человек. На мгновенье у Власа перехватило дух: а ведь могли и совсем убить Фильку! И, отгоняя тяжелую мысль, он хрипло, чужим голосом спросил сына:
— А рука-то как, ничего? Действовать будет?
— Рука? — осветился гордостью Филька. — Она заживет, тять! Ей только в костях сростись, да и все! Не больно!.. Неделю велели тута лежать, а потом, говорят, — домой!
— Заживет. Это хорошо, — успокоился Влас. — Это очень даже хорошо. — И, меняя тон, осторожно и как бы мимоходом осведомился: — Ну, а как там у вас дома? Здоровы и... вообче? Хозяйничают?
— Хорошо дома, тять! — приполз на локте Филька к отцу поближе и заглянул снизу в его лицо. — Об тебе только соскучились...
— Ну... — нахмурился и слегка отодвинулся от сына Влас. — Соскучились! С чего бы это, коли вам там сладко?!
— А с тобой бы вместе еще лучше было бы, — засияли филькины глаза и вдруг чуть-чуть померкли. — Только ты вот не хочешь... А нас там за это попрекают. Меня ребята нехорошо дразнили даже...
— Как? — пасмурно и с какой-то болезненной заинтересованностью спросил Влас.— Как дразнили-то?
— У тебя, говорят, отец против коммуны! Вроде под... подкулачника!..
— Дураки! — сердито произнес Влас. — Несусветные дураки!
— Нас, тять, когда чистили коммуну, — продолжал Филька, — еле-еле оставили. Чуть-чуть за тебя не вычистили.
— Ну, не велика беда...
— Нет, ты не скажи! — снова вспыхнули филькины глаза. — Не скажи! Нам в коммуне хорошо!
— Хорошо! — усмешка покривила губы Власа. — Ну, вряд ли все хорошо!.. А вот погоди, я тут в городе покрепше устроюсь, так выпишу вас всех к себе. Тебя в хорошую училищу отдам, в люди ты выйдешь.
Сияющий взгляд Фильки совсем померк. Филька потупился, засопел.
Солнечные полосы колыхались по палате озорно и пьяно. Они ударялись о белые стены, о стекло графинов и чашек на столиках, об эмаль плевательниц, о ворсинки грубых одеял. Они ласково и назойливо мазали золотыми мазками стриженую голову Фильки и лезли в его глаза. Но глаза его были полузакрыты опущенными ресницами и не загорались, не вспыхивали от солнечных ликующих полос.
Сопя и ненужно откашливаясь, Филька вымолвил:
— В училищу меня из коммуны отдадут. Может, я на курсы... в трактористы пойду... А мы сюды, к тебе, тять, не поедем. У нас работы много...
Влас уперся руками в колени и проглотил готовую сорваться ругань.
— Эх ты! — неприязненно произнес он и не нашелся что сказать дальше.
А в это время сестра прошла по рядам коек и решительно и деловито объявила:
— Товарищи посетители, время прошло. Уходить пора.
Влас поднялся. Филька взглянул на него со сдержанной ласкою и виновато и тихо спросил:
— Тять, а ты приходи еще!
— Приду! — кивнул головой Влас и ушел.
Нужно было с кем-нибудь поделиться своими мыслями, своими сомнениями и тревогами, нужно было во что бы то ни стало. Но было совестно говорить с этими, кто окружал его, кто знал и помнил недавние его брюзгливые и недовольные речи. И Влас, раздираемый охотою поделиться с кем-нибудь тем, что он принес из больницы, хмуро сторонился товарищей по работе, по бараку.
Но, Савельич, поджидая его, сам поймал и участливо осведомился: