Мурад взял пустой кувшин и пошел искать бабушку. Застал он ее за странным занятием: она лихорадочно доставала что-то из-под постели и выбрасывала в окно.
— Бабушка, они просят еще, — сказал он, широко раскрыв от удивления глаза.
— Хорошо. Я им сейчас налью. А ты, Мурад, тихонько выйди из дому, возьми все, что я выбросила за окно, и быстренько отнеси к соседям. Если встретишь на улице знакомых ребят, попроси, пусть помогут. Понятно?
— Понятно.
— Беги, только будь осторожен: если эти вещи попадут в руки жандармов, то отца твоего заберут, — прошептала она и побежала в кладовую.
Солдаты были заняты едой, даже стоявший на карауле у дверей присоединился к остальным, и Мурад, никем не замеченный, вышел на улицу. Около калитки он застал Качаза. Мальчик, опасаясь зайти в дом, стоял тут и ждал конца обыска.
— Качаз! Позови быстрее еще ребят. Тихо подойдите к окну, что выходит к винограднику: там кое-что свалено, нужно припрятать. Понятно? — как бабушка, спросил Мурад.
— Еще бы! — быстро сообразил, в чем дело, Качаз.
— Тогда беги, не теряй времени. Если никого не найдешь, приходи один, мы и вдвоем справимся.
Не прошло и трех минут, как Качаз привел к указанному месту Мушега.
Под окнами лежали карабины, револьверы, кинжалы, патроны, несколько круглых металлических гранат. Револьверы ребята спрятали за пазухой, патроны рассовали по карманам, но когда дело дошло до карабинов, они остановились в недоумении.
— Как быть с этими штуками? — спросил Качаз у Мурада. — Не нести же их открыто по улице?
— Я их спрячу вон под теми деревьями.
— А если начнут обыскивать сад, тогда что?
Мурад задумался.
— Отнесите все остальное и найдите где-нибудь простыню, — приказал он.
— Ладно!
Вскоре ребята притащили простыню. Мурад завернул карабины и понес к Хачику.
Когда Мурад вернулся домой, жандармы все еще ели. Они изрядно опьянели и громко разговаривали.
— Должно быть, караванщик богат? — спросил один.
— Нет, так себе, — ответил старший.
— Как же, у него около сорока мулов и лошадей!
— Да нет, они купеческие, караванщик за деньги работает, вроде нас с тобой.
— На одном жалованье такого дома иметь не будешь, — не унывал первый. — Не поживиться ли нам тут?
— Нет, сейчас нельзя, бинбаши велел ничего не трогать, но скоро… — Старший многозначительно моргнул.
— Откуда бинбаши знает?
— Давай попросим у старухи за труды, — предложил долговязый жандарм.
— Это другое дело, — согласился старший и закричал: — Эй, мальчик, позови сюда старуху!
— Вот что, бабушка, спасибо тебе за угощение, хорошая раки у тебя, ничего не скажешь, и закуска вкусная. Но за наши труды этого маловато, сама понимаешь. Мои ребята требуют бакшиш[9].
— Хорошо, ага, я дам вам бакшиш тоже. Только вы уж верните мне часы: они — память о моем покойном муже.
— Какие часы? — рассвирепел старший и в гневе даже вскочил. — Ты, старая, держи язык за зубами, а то хуже будет! Мы никаких часов не видели! Вы часы видели? — обратился он к подчиненным.
— Нет, — ответили они все хором.
— Вот видишь, никто твоих часов не видел, ваши ребята взяли.
— Может быть, и они, — робко ответила бабушка, поняв, что часов не вернуть.
Жандармы еще раз обошли дом, рассовали по карманам еще кое-что из мелочей и, видимо не найдя ничего подозрительного, собрались уходить. Бабушка вынесла им по двадцать пиастров.
— Маловато, — сказал старший.
— Свидетель бог, у меня больше нет ни одного пиастра, — ответила она твердо.
Жандармы ушли.
Купцы, хозяева каравана, вели длинные переговоры с уездным начальником о дальнейшей судьбе каравана. Гугас не участвовал в этих переговорах, но он знал все подробно о них. Он доказывал купцам, что выгоднее согласиться на условия начальника уезда, требовавшие себе большую долю в прибылях, но обещавшего выгодным заказ, чем допустить реквизицию всех лошадей и мулов. При этом Гугасу хотелось остаться во главе каравана не только потому, что это избавило бы его от службы в армии, у него были более веские соображения на этот счет, о которых он предпочитал не говорить купцам.
С каждым днем обстановка усложнялась. Местные власти бесчинствовали на каждом шагу. Армянам стоило больших трудов обходить их многочисленные провокации. Власти понимали, что армяне явно не хотят помогать им в войне против русских, больше того — они видели, что армяне с нетерпением ждут прихода русских войск. Да и как они могли идти воевать против великого северного народа, друга армян, не раз протягивавшего им руку помощи в часы больших испытаний, против народа, освободившего большую часть армян от персидского и турецкого ига, против русских, на которых они возлагали все свои надежды, ожидая со дня на день своего освобождения?! Власти подбивали народ на вражду и распри, муллы разжигали религиозный фанатизм толпы и призывали к убийствам.
Создавшееся положение напоминало Гугасу времена кровавого султана Гамида, в особенности 1896 год — канун массовой резни армян, когда точно так же, как и сейчас, был пущен в ход весь арсенал обмана и провокаций, чтобы отвлечь внимание турецкого народа, доведенного диктатором до грани гибели, от внутренних дел разваливающейся Оттоманской империи и направить гнев простых людей против армян. Легкий и испытанный путь тиранов всех времен! Внимательно наблюдая за всем происходящим, Гугас думал об одном: как бы предотвратить новую резню? Если же этого нельзя будет избежать, то, по крайней мере, организовать достойное сопротивление. Он полагал, что поездка по другим городам даст ему возможность быть в курсе событий во всей стране, и, кроме того, надеялся добыть оружие для земляков, чтобы они смогли хотя бы охранять жизнь своих близких.
Наконец переговоры успешно закончились, с выгодой для обеих сторон. Караван не распустили, а мобилизовали со всем персоналом на перевозку военных грузов. Гугас по-прежнему остался во главе каравана.
— И в такое время таскаться тебе по дорогам! — сказала мать, когда Гугас сообщил ей об этом. — Ты лучше скрылся бы, как делают другие.
— Нет, мать, мне это не подходит.
— Почему-то всем подходит, а тебе — нет! Ты немножко подумал бы о нас, о своих детишках. Не дай бог, случится с тобой несчастье, что мы будем делать? Ведь ты один остался у нас.
Мурад, случайно оказавшийся при этом разговоре, сидел не шевелясь, опасаясь, что его заметят и попросят удалиться. Ему очень интересно было узнать, о чем будет говорить отец.
— Время сейчас такое, что нельзя думать только о себе и сидеть дома сложа руки. Пойми ты: если мы ничего не предпримем, то в один прекрасный день турки перережут нас, как баранов.
— Ох, не нравятся мне ваши дела, от них опять кровью пахнет! — И бабушка прослезилась.
— И так и этак кровью пахнет, мать, тут уже ничего не сделаешь.
— За что нам такое божье наказание? За какие грехи он нас карает?
— Это уж я не знаю, в Священном писании слабо разбираюсь, — сказал Гугас и встал. Заметив сидящего в углу сына, он обратился к нему: — Вот, Мурад, смотри: так всю жизнь плачут наши матери. Когда вырастешь, всю свою силу, всю жизнь отдай, чтобы избавить их от этих горьких слез. Вот тебе мое завещание. — И Гугас вышел из комнаты.
— Ты уж научишь, я знаю тебя! Как будто бы мне мало смерти мужа, так нет, ты еще мальчика хочешь на этот путь поставить! — говорила бабушка вслед сыну, вытирая слезы.
Собравшись в дорогу, караванщик созвал своих людей.
— Апет, ты останешься в городе. Так будет лучше, в последнее время турки на тебя зубы точат.
Апет, привыкший во всем подчиняться воле Гугаса, только покраснел, не смея возразить ему.
— Правильно сказал старший, — согласился грек Теоредис, который давно служил вместе с Гугасом и безмерно его уважал. — Тебе никак нельзя больше выходить на дорогу. Помнишь, как жандармы все время кружились около тебя на обратном пути? Они искали причину, чтобы тебя забрать, а там… сам понимаешь…