Взоры истощенных, худых, как скелеты, людей были обращены на север: там наступала русская армия. Но русских все не было. Гугас отправил троих на разведку — узнать, далеко ли они. Ушедшие не вернулись обратно, надежда с каждым днем угасала.
Беда пришла и в яму Гугаса: тяжело заболел маленький Васген. У него была горячка. Лежа на коленях матери, он запекшимися губами шептал: «Пить, мама, пить!» — а воды уже несколько дней не было ни капли.
На третью ночь со дня болезни брата Мурад, лежа на голой земле в углу ямы, дремал. Ему послышались стоны. Проснувшись, он стал рассматривать яму: у стены спала бабушка, рядом с ней, на тряпках, обняв ее шею, лежал Нубар, около него — Аместуи. У самого выхода, скорчившись, спала Заназан. В середине ямы сидела Перуза. У нее на коленях лежал больной ребенок и слабо стонал. Перуза, худая, бледная, в каком-то возбуждении осыпала лицо ребенка поцелуями.
Высоко стоящая, неподвижная луна заливала все вокруг нежным светом. Издали доносились звуки одиночных выстрелов. Это турки обстреливали дорогу к колодцам.
Мурад, окончательно проснувшись, поднял голову и увидел, что по окаменевшему от горя, изможденному лицу матери капля за каплей бегут слезы. Мурад понял: брат умирает.
— Не плачь, мама! Я сейчас сбегаю за водой! — в отчаянии закричал он и выбежал из ямы.
Перебежав в соседнюю яму, он тихонько разбудил Качаза.
— Скорей давай кувшины! Я побегу за водой! Брат умирает! — крикнул он полусонному Качазу.
— Ты что, с ума сошел?
— Давай, тебе говорю, кувшины! Разговаривать некогда! — резко оборвал он Качаза, и тот покорно вынес ему два медных кувшина.
Дорога к колодцам была усеяна мелким щебнем. Ползти было очень больно. Острые камни, как ножи, врезались в тело. Руки и колени ободрались до крови. Но ползти надо было, и Мурад полз. От ямы до колодцев было метров семьсот по открытой местности. Стены здесь были особенно сильно разрушены. Турки, заметив ползущего человека, стали стрелять. Мураду приходилось лежать неподвижно, пока прекратится стрельба.
Полз он долго, потеряв счет времени. Наконец, оцарапанный, весь в крови, он благополучно дополз до колодцев.
Первым делом Мурад сам с жадностью набросился на холодную воду. Он отдыхал, опять пил — и так много раз. Потом наполнил кувшины водой и пустился в обратный путь. Назад ползти было легче. Турки не стреляли, и он позволял себе иногда подниматься во весь рост и делать короткие перебежки.
Вот и крепостные стены. Еще маленькое усилие — и он в безопасности. Но тут он неожиданно увидел знакомую одежду. Забилось сердце. Задрожали колени. Неужели?.. Мурад, обезумев, бросился на дорогу. На середине дороги неподвижно лежала его мать с телом брата в объятиях. Мурад попытался поднять их, звал на помощь, но они были мертвы, и никто не был в состоянии им помочь. Долго лежал он около мертвой матери с братом, обнимал их, рыдал и кричал, просил, умолял очнуться, но все напрасно. Мураду показалось, что это он убил их: наверное, мать побежала за ним, чтобы удержать его от безумного поступка, спасти.
Наступал рассвет. Нужно было идти. Схватив свою драгоценную ношу, Мурад побежал к яме. Там все проснулись и с тревогой ожидали его возвращения. Мурад рассказал все… Громко зарыдала бабушка, а за ней и остальные. Яма наполнилась отчаянными воплями.
На следующую ночь тела Перузы и Васгена вынесли, чтобы предать их земле. Трупы опустили в выкопанную Гугасом яму. Бабушка сквозь слезы шептала слова молитвы. Аместуи несколько раз лишалась чувств; она ослабела от голода, не могла стоять на ногах и лежала около могилы. После похорон Апет унес ее на руках.
Гугас, большой, сильный, сегодня словно согнулся. Закидывая могилу землей, он плакал без слез, только его губы чуть дрожали.
Свет опустел для Мурада. Он стал безразлично относиться ко всему окружающему. Часто без цели бродил по крепости, ходил по опасным местам, заглядывал в окопы над самым обрывом у ворот, которые охранял Апет со своим отрядом, по-прежнему редко встречался с отцом. Гугас весь был поглощен обороной. Он понимал, что положение с каждым днем становится безнадежнее и дни крепости сочтены, и поэтому делал все возможное, чтобы оттянуть этот роковой час.
Однажды, приди к Апету, Мурад застал там отца. Гугас молча протянул ему горсточку пшеницы. Потом спросил о бабушке, детях, а когда Мурад собрался уходить, Гугас проводил его.
— Ты не отчаивайся, Мурад, — мягко обратился он к сыну. — Мы не одни с тобой, посмотри, сколько кругом осиротевших детей! И, помолчав немного, с грустью добавил: — Не в счастливый век родились мы с тобой. Ничего тут не поделаешь, остается одно — терпеть и бороться до конца.
— Аместуи очень плохо, она совсем не встает, — сказал Мурад и отвернулся, чтобы не расплакаться при отце.
— Знаю. Это от голода. Даже птицы не летают над крепостью: подстрелить хоть бы одну!
Они расстались у поворота крепостной стены. Гугас долго еще смотрел, как медленно, шатаясь шел Мурад.
— Бедняжка! Сам-то ты долго ли протянешь? — прошептал Гугас про себя и пошел к позициям.
Навстречу ему попался Манукян. Еще издали увидев Гугаса, он зло посмотрел на него и, поравнявшись с ним у поворота, остановился.
— Здравствуй, Гугас! Ну, как поживаешь, как идут дела? — насмешливо спросил он.
— Спасибо, дела идут, как можно было угадать: не лучше и не хуже.
— Ты своего добился: стал большим командиром, вождем. Боюсь, что скоро тебе придется командовать только мертвыми.
— Я делаю все, что в моих силах, чтобы спасти людей, — ответил Гугас с досадой. — А ты, вместо того чтобы злорадствовать над бедой народа, лучше помогал бы. Воевал бы на позициях, как это делают другие.
— Я не такой сумасшедший, чтобы поднять оружие против целого государства, — за это нам еще отвечать придется.
— Ты не сумасшедший, а презренный трус! Убирайся с моих глаз, пока цел! — закричал Гугас и, чтобы не дать воли гневу, повернулся и ушел.
Продовольствие кончилось. Только бойцам, защищающим крепость, Мазманян выдавал по горсточке жареной пшеницы, остальные ничего не получали. Воду приносили отдельные счастливцы, а жара по-прежнему стояла нестерпимая, и большинство голодных, изможденных людей лежали в ямах, ко всему безразличные. Убитых и умерших было так много, что их не успевали хоронить. На каждом шагу валялись разлагающиеся трупы, и смрад заполнял крепость, еще больше усиливая распространение болезней.
Как-то днем Гугас пришел в яму к своим и принес что-то тщательно завернутое в тряпку.
— Подстрелил орла! — радостно сказал он, протягивая матери свою ношу. — Попробуй сварить. Может, мясо съедобное.
— На чем же его варить? Где взять дрова, воду? — сокрушенно спросила Такуи.
Несколько деревьев, росших во внутреннем дворе, уже были сожжены, в крепости давно не было топлива, и люди ничего не варили.
Аместуи, подняв голову, с жадностью посмотрела на покрытого перьями орла, облизнула высохшие, потрескавшиеся губы и проглотила слюну. Нубар, подойдя, просто оторвал болтающуюся голову орла и стал жевать жесткую, окровавленную массу.
Мураду при помощи Апета удалось собрать немного сухой травы, нашлись и кое-какие книги, захваченные ребятами с собой. Разожгли костер и стали жарить мясо орла.
На запах жареного прибежали голодные соседи. Они сели подальше от огня и горящими глазами уставились на мясо. Потом, незаметно для себя, медленно стали подползать все ближе и ближе к огню, где так вкусно пахло жиром. Еще миг — и десятки костлявых рук потянулись бы к мясу. Такуи быстро разрезала на мелкие кусочки одно крыло орла и протянула людям. Это сдержало толпу. Такуи быстро спрятала остатки мяса.
Обитатели ямы украдкой от посторонних с блаженством грызли кости. Мурад спрятал два куска мяса и отнес Мушегу.
— На, возьми, Мушег. Это тебе и Астхиг, — сказал он. — Отец подстрелил орла.
Из ямы вышла Астхиг. Она сильно похудела, щеки ее впали. Когда-то красивые, вечно улыбающиеся глаза потускнели, а под ними лежали черные круги. Но Астхиг не опустилась, как многие. Она держалась сравнительно бодро, была опрятно одета, волосы причесаны, косы аккуратно заплетены. Увидев Мурада, она даже улыбнулась и протянула ему свою маленькую руку.