Мама была больна Серебряным веком, а стихи Анненского, Брюсова, Блока, Гумилева и восходящей звезды Анны Ахматовой знала наизусть. Однажды, когда ей было лет четырнадцать, она увидела на набережной Невы идущую навстречу Ахматову, высокую, красивую, в длинном черном пальто нараспашку, с тяжелой ниткой крупных бус на шее. Мама задохнулась от волнения, перебежала на другую сторону, вернулась и снова пошла ей навстречу. И так четыре раза. Наконец Анна Андреевна остановилась:
– Девочка, если у меня не галлюцинация, ты попадаешься мне навстречу пятый раз.
Мама вспыхнула и извинилась.
– Ты, наверно, тоже пишешь стихи? – спросила Ахматова.
От этого «тоже» у мамы, по ее словам, остановилось сердце.
– Если ты не очень спешишь, проводи меня, – сказала Ахматова, – и прочти какое-нибудь свое стихотворение.
Мама от счастья не могла вымолвить ни слова, но проводила Анну Андреевну, а будучи уже взрослой, много раз встречалась с Ахматовой у общих друзей.
В 1920 году мама посещала поэтические семинары Гумилева, которые проводились на Литейном, в доме Мурузи. (В этом доме с 1890 по 1912 год жили Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус, а более полувека спустя – с 1955-го по 1972-й – Иосиф Бродский.)
Как-то на одном из занятий мама спросила Гумилева: «Николай Степанович, а можно научиться писать стихи, как Ахматова?»
«Как Ахматова вряд ли, – ответил Гумилев, – но вообще научиться писать стихи очень просто. Надо придумать две приличные рифмы и пространство между ними заполнить, по возможности, не очень глупым содержанием».
На одно из занятий пришел молодой человек в длинной, почти до полу, шинели. В одной руке он держал фуражку, в другой – рукопись. Невысокого роста, смуглый, матовые карие глаза, сурово сжатый рот – весь его облик выражал смущение и застенчивость.
– Вы пришли заниматься? – спросил Гумилев.
Молодой человек кивнул и молча положил на стол рукопись. Николай Степанович взглянул и пожал плечами:
– Но это проза, я ничего в ней не понимаю.
– Неважно, – махнул рукой молодой человек. – Моя фамилия Зощенко, можно мне остаться?
Гумилев разрешил. Зощенко сел за стол рядом с мамой, и они подружились. Четверть века спустя… Впрочем, об этом лучше рассказала мама в своих мемуарах. Вот из них отрывок.
Отступление: об Ахматовой и Зощенко
…Это был сентябрьский день 1946 года. Утром я пришла в Союз писателей. Уже несколько дней ходили слухи, что предстоит какое-то важное собрание, и не в стенах Дома писателей, а в Смольном. Это историческое место действия указывало на значительность мероприятия.
Накануне всем членам Союза писателей выдали именные билеты, точнее пропуска. Секретарша, с которой я была на дружеской ноге, оглянувшись на закрытую дверь, доверительно прошептала: «Понимаешь, всем выдали пропуска, кроме Ахматовой и Зощенко. Их вычеркнули из списка, правда странно?» Это было действительно странно. Все знали, что Ахматова и Зощенко впали в немилость, и, вероятно, их собираются «прорабатывать». Но почему в их отсутствие?
Проработчики того времени не очень церемонились с намеченными жертвами. Уважение к личности, к человеческому достоинству было не в моде, и деликатничать они не привыкли. Пропуска в Смольный проверяли с предъявлением паспорта и оба документа тщательно и долго изучали. Через десять шагов снова – пропуск и паспорт. И так раза четыре. В зал вводили чуть ли не под конвоем. Все были встревожены и озадачены – уж слишком зловеще выглядела обстановка.
Жданова встретили аплодисментами, и он начал свой «исторический» доклад. Сперва это были набившие оскомину прописные истины, и в зале кашляли и перешептывались. Но вот он заговорил об Ахматовой. Зал смолк, замер. Оратор называл Анну Андреевну такими словами, которые нельзя повторить. Они не имеют права оставаться в памяти. Казалось, что в официальном тексте такого быть не могло. Зал перестал дышать. Никто не смел поднять глаз и переглянуться с соседом. Все сидели, опустив головы от чувства гадливости и стыда, раздавленные, как под глыбами рухнувшего здания.
Потом оратор перешел к Зощенко. Он поливал его помоями, восторгаясь собственным красноречием, но не всё, сказанное им, попало в Постановление, опубликованное в печати.
«Какое счастье, что их здесь нет», – подумала я.
После перерыва начались прения по докладу. Все насторожились: кто будет выступать? Что будут говорить? Сперва выступали незнакомые личности: наверно из обкома, горкома или других партийных сфер. Когда же на кафедре показался Коля Никитин, зал чуть не ахнул. Никитин вышел из «Серапионовых братьев», написал несколько неплохих книг, дружил со многими достойными людьми. В молодости мы приятельствовали, я даже