Папа
Мой отец, Яков Иванович Давидович (1900–1964), был известным юристом, профессором истории государства и права. Он и вся его семья – дед, отец, брат и сестра – крещеные евреи, лютеране. А прадед к тому же был дважды георгиевским кавалером. Мой дед с папиной стороны умер в 1918 году от тифа, и я ничего о нем не знаю, кроме того, что он занимался страхованием и финансами. Бабушка умерла, когда мне было десять лет. Помню, что она была тихой и кроткой. До войны меня приводили к ней в гости на субботу и воскресенье, и я требовала буйных развлечений с бабушкой в роли каскадера. Например, я уговаривала ее спрыгнуть с пианино. Бабушка отнекивалась: «Стара я для таких прыжков, и парашюта у меня нет», – бабушка тоже обладала хорошим чувством юмора. А я хныкала и настаивала: «А ты поплобуй, пожалуста, поплобуй!»
Лютеранство помогло папе поступить (и закончить с отличием) Шестую гимназию, патроном которой был цесаревич Алексей. В советское время гимназия превратилась в 314-ю школу Фрунзенского района.
Папа сидел за одной партой и дружил с князем Дмитрием Шаховским. После окончания гимназии они оба служили в Белой армии. Папа был ранен в Харькове и застрял в госпитале, а князь Шаховской добрался до Одессы, эмигрировал во Францию и впоследствии стал архиепископом Иоанном Сан-Францисским.
Окончив университет в Харькове и защитив диссертацию в Ленинграде, папа стал профессором Ленинградского университета. Кстати, среди его учеников был и Собчак.
Папа обладал абсолютным слухом и феноменальной памятью – на имена, на лица, на числа, на стихи. Он знал наизусть «Евгения Онегина» и с младенческих моих лет заставлял меня заучивать строфу за строфой. И трехлетняя я, на потеху гостям, стоя на табуретке, декламировала:
В первый же день Отечественной войны папа явился на призывной пункт, но его не взяли на фронт из-за врожденного порока сердца и сильной близорукости.
По заданию обкома он начал работать в Публичной библиотеке – спасал и прятал рукописи из спецхрана и отдела редкой книги. Каждое утро он шел пешком от нашей улицы Достоевского по Разъезжей до Пяти углов, по Чернышеву переулку, по Цепному мосту через Фонтанку, мимо бывшей своей гимназии на площади Ломоносова. Сворачивал на улицу Зодчего Росси и на минуту останавливался перед Хореографическим училищем… «Тут прошли лучшие вечера моей юности в ожидании то Валечки, то Танечки», – усмехался он. Обогнув слева Александринский театр, отец входил в Публичку.
В час дня он поднимался из спецхрана в буфет – там хозяйничала буфетчица Нюра.
Отступление: о Нюре
Отец помнил Нюру школьницей. Она приходила после школы к своей маме-буфетчице и, сидя в уголочке, готовила уроки. Папа помогал ей с алгеброй и сочинениями. Когда ее мать умерла от неудачной операции аппендицита, Нюра сама стала работать в буфете. Все ее любили и баловали. Дарили фильдеперсовые чулки, пудру и духи, покупали у нее и ей же преподносили шоколадки.
Как-то перед войной случилась такая история. Нюра потеряла деньги. Возвращаясь после работы в день получки, она заглянула к одной подружке, к другой, была в кино, а когда пришла домой, оказалось, что кошелька с деньгами нет. На другой день об этом знала вся Публичка. Стоя за прилавком, заплаканная Нюра повторяла каждому сотруднику трагическую историю. Скоро кто-то ворвался в буфет с радостной вестью: «Нюрочка, вот на лестнице нашел деньги, видно, вы свою зарплату обронили…» Через минуту другой: «Нюрочка, у кассы на полу валялись свернутые бумажки, это вы, растяпа, потеряли…» И так раз десять. К концу дня обалдев от количества свалившихся на нее денег, Нюра каждого входящего в буфет встречала криком: «Не носите мне больше мою зарплату!»
…Итак, осенним днем 1941 года отец заглянул к Нюре попить чайку. В буфете кроме нее была лишь старая большевичка, историк Фаина Израилевна Дробман, приятельница моего отца. Он уважал ее за глубокие знания, добрый и мягкий характер. Нюра налила им чаю, и в это время радио передало сообщение Информбюро: «Советские войска оставили город Орел».
«Надо было вооружаться, а не целоваться с Риббентропом», – сказал папа. Это было в час дня, а в четыре часа к Публичке подъехала «черная маруся», и отца увезли, как тогда говорили, «куда следует». Это учреждение, расположенное на Литейном проспекте, 4, все в Ленинграде называли просто Большой дом. Там папа провел первую блокадную зиму.
На допросах следователь бил его по голове, среди прочих орудий, томом марксового «Капитала» – вероятно, чтобы классический труд надежнее отложился в папином мозгу. Контузил, но не убил. И от голода мой отец не умер: спасла его моя няня Антонина Кузьминична Гришина, называемая в семье Нуля. Она поступила работать в Ленинградский военный госпиталь. В ее обязанности входило убирать квартиру начальника госпиталя, полковника Мальцева, и ухаживать за его спаниелем Роем.