Наутро мы с Наной ухали в северный эмират Шарья, где провели три беззаботных дня в клубе «Мирабелла», иначе говоря, загорали, плавали и пили экзотические, вполне алкогольные напитки. Шарья известен европейскими порядками.
В четверг я улетала обратно в Брюссель. На прощание мне вручили два подарка. От Наны – специальную карточку компании «Gulf», которая давала мне право бесплатно заправлять машину бензином в течение года. А шейх Халид подарил мне позолоченную статуэтку верблюда.
– Пусть этот скромный талисман принесет вам здоровье и удачу, – сказал шейх, – а главное, выносливость. И, пожалуйста, приезжайте снова. Я уверен, что вы полюбите наши пустыни и наши пески.
Намек на мою мигрень во время верблюжьих бегов был очевиден.
– Благодарю вас, шейх Халид, я очень тронута. – Мой голос струился, как малиновый сироп из опрокинутой бутылки. – А вы приезжайте к нам в Новую Англию кататься на горных лыжах. Я уверена, что вы полюбите наши горы и наши снега.
Меня снова усадили в белый «роллс-ройс», и я снова неслась по тонкому, как стрела, Мухта-бриджу. А так как я из гордости не попросила Нану сфотографировать меня на фоне этого белого чуда, нет никаких доказательств, что эта история – чистая правда.
Испанское каприччио
В Севилье у Вити было запланировано деловое свидание. Он должен был обсудить с заведующим кафедрой Computer Science Севильского университета возможность совместных исследований и обмена студентами в рамках культурного сотрудничества. Телефонные переговоры продолжались около года, и вот, наконец, им предстояло встретиться.
Входя в мрачное, торжественное здание университета, поневоле робеешь и забываешь об оставленных за тяжеловесными воротами извилистых, полных музыки и света улочках Севильи, об отворенных настежь двориках (патио) с фонтанами и цветами, об изящных, кокетливых девушках с балетными осанками, о манящих запахах паэльи из таверн, о легкомысленном, нарядном городе, созданном для опер и любви.
Университет, в прошлом табачная фабрика, построенный в XVIII веке, был задуман как гигантский памятник андалузского барокко, уступающий по величине и уродству только Эскуриалу, дворцу короля под Мадридом.
Несмотря на толковые объяснения секретарши, мы проблуждали по университетским лабиринтам около получаса, прежде чем взобрались на башню, в которой располагалась кафедра Computer Science. Из этой башни в кабинет завкафедрой надо было спускаться по внутренней винтовой лестнице, держась обеими руками за чугунные перила. На лестнице было темновато, витражные круглые окна пропускали слабый зеленоватый свет, над нами что-то шуршало и шелестело. Я боялась, что на меня прыгнет разбуженная летучая мышь.
Но кабинет оказался светлым и просторным, с вполне современной мебелью, суперкомпьютером «NeXt» и факсом «Panasonic».
Заведующая кафедрой, профессор Леона Кампала, высокая, стройная дама лет тридцати пяти в темно-синем костюме и тяжелых роговых очках, встала из-за стола и без улыбки поздоровалась, сделав несколько шагов нам навстречу. Блестящие, цвета вороньего крыла волосы стянуты на затылке тяжелым узлом. Ни серег, ни колец, ни браслетов. Единственная дань женственности – три верхних расстегнутых пуговицы белоснежной блузки, приоткрывающие смуглую, нежную кожу.
Профессор Кампала предложила нам фрукты, минеральную воду и пригласила сотрудников кафедры спуститься к ней в кабинет на заседание. Ее английский был безупречен. Равнодушно-любезное выражение лица, скупая жестикуляция и весь ее деловой облик не давали никакого повода для двусмысленных толкований. И все же… Это лицо волновало, я не могла отвести от него глаз. Леона Кампала была красива какой-то странной и дикой красотой. Прямой, чуть длинноватый нос, полные, чудесно вырезанные губы, за ними «мерцали» зубы белее очищенных миндалин. Вот она сняла очки и потерла пальцем переносицу – жест, столь привычный для близоруких. Глаза у профессора чуть раскосые, и было в них чувственное, и в то же время жестокое выражение. А ведь когда близорукие снимают очки, их взгляд обычно беззащитен и откровенен…
Я попыталась вникнуть в суть их беседы. Обсуждался компьютерный язык «Ада». Я вспомнила о романе Набокова «Ада» и спросила, в честь кого назван этот язык.
– В честь графини Ады Лавлейс, дочери лорда Байрона, – ответила Леона Кампала.